Бесы пустыни - Ибрагим Аль-Куни

Он еще раз пришпорил верблюда, тот элегантно поднялся и побежал трусцой, неспешно и величаво по открытому пространству на простор. Вся его фигура источала аристократическую гордость, пока он не скрылся за северным холмом. Ахамад тронул своего верблюда — тот зашагал горделиво. Обвешанные серебряными перстнями пальцы не переставая били в барабаны. Удары кончиков пальцев, отягощенных серебряными перстнями, по обтянутым кожей барабанам имеют особый завораживающий звук. Глотки женщин опять радостно заголосили.

Струна, продолжая биться о струну, жаловалась на боль. Послышались голоса: «Ушел махриец… Уха уехал!»

Новость пробежала по женскому кругу и после того, как ее повторили спокойные дети, достигла мужской группы: «Ушел махриец. Уха уехал!» И несмотря на то, что герой непременно должен был вернуться на своем верблюде и возобновить на этом ипподроме свои пляски, то величие, с которым он удалился, вынудило мужей сдвинуться с места в сторону холма, высмотреть, где же все-таки всадник. Они рассыпались по широкому песчаному холму, молодой месяц света давал достаточно на этом пространстве Сахары, однако, всадник пропал. Пропал и Ахамад, отправившийся за ним следом. Прятались они за холмами песка или спустились в полные акаций вади, уехали вдаль так далеко, что пустыня оказалась способна прикрыть их — было неясно…

На празднике вожделений шатались мелодии, отвага едва держалась на ногах. Голоса задыхались, бренчание струн становилось довольно вялым.

Никто не понимал загадки такого холодка: что это — горестная боль, или впрямь тоска по пропавшему рыцарю?

Он поставил махрийца на колени в акациевом вади. Не дожидаясь, пока верблюд опустится полностью, выпрыгнул из седла — получилось довольно высоко. Из мешка он вытащил шнур из пальмовой мочалки и принялся опутывать передние лапы махрийца. Животное, избалованное лаской, удивилось от такого резкого с собой обращения и жесткости пут и болезненным стоном выразило протест. Он стащил с его горба седло и вещи. Похлопал ладонью нежно по его стройной шее. Ощупал его изящные челюсти, они выглядели красиво. Он шутливо потрогал его отвисшие губы, провел кончиками пальцев по краям. Колкий пушок слегка уколол ладони, он потер махрийца руками. Ощупал ладонями и пальцами его ноздри — зверь принялся лизать языком кожу своего всадника. Дрожь пробежала по стройному упругому туловищу, кроткая вытянутая морда прижалась к груди. Махриец успокоился и застыл в человечьем объятии.

Они оба не двигались, застыли, прижались друг к другу, слушали, успокоенные, как бьются их сердца. Уха отклонился, почувствовал влагу на локте и груди. Он всмотрелся в своего друга и увидел в его больших черных печальных глазах крупные слезы, свешивающиеся с длинных ресниц — они поблескивали в лунном свете, словно жемчужные зерна. Уха вытер слезы дрожащей рукой. Потом…

Потом он ударил в сердце, так что показалась кровь, и потянул уздечку назад. Он продолжал стягивать повод к хвосту, и верблюд взревел еще раз. Дрожащей рукой он стал копаться в мешке, висевшем на передней луке седла, искал оружие. Рука дрожала и не слушалась, поиски затянулись, он почувствовал, как слабость проходит. Наконец, он сглотнул накопившуюся в горле мокроту суеверий, горло сжалось, он ощутил, будто проглотил нож. А нож резал шею и глотку, и грудь, спазм продолжал сдавливать дыхание. Агония превращалась в припадок колдовской ярости магов. Он рванулся к мешку, перетряхнул его вниз на землю. Он тряс его яростно, и оружие упало на песок. Он выхватил нож из ножен, лезвие грозно блеснуло в серебряном свете луны. Силы оставляли его, он зашатался, качнулся дважды, упал на туловище верблюда в попытке справиться с головокружением.

Глаза ему покрыло темное облако, он сомкнул веки. Кишки подступили к горлу. Всего его скрутила клеть, он не мог дышать. Пот лился рекой. Тело все было мокрым. В отдельные мгновенье пот был слишком щедрым… Он все еще прислонялся к махрийцу, вперясь глазами в пустоту. Обеими дрожащими руками засунул нож в ножны.

И тут прибыл Ахамад.

Он слетел на ходу с махрийца, продолжавшего бег. Ринулся бегом к другу. Налетел на него, схватился за зажатый в руке нож. Демон гордости очнулся, заворочалось, пробудившись, чувство стыда. Он сдавил шею Ахамаду, пытаясь вернуть себе нож. Ахамад не сдавался. Оба сцепились в яростной схватке. Ахамад рассчитывал воспользоваться очевидной слабостью своего собрата, повалить его на землю подножкой справа, однако Уха, к которому силы вернулись, ответил на эту уловку. Он подпрыгнул в воздух с легкостью демона и ушел от приема, правда, не вырвавшись из объятий Ахамада. Использовал маневр, притянул соперника к себе, едва коснувшись ступнями земли. Ахамад закачался и упал на песок, однако не расставшись при этом с выхваченным у противника оружием. Они покатились клубком по песчаному простору. Уха пытался вернуть себе нож. Он зацепился за рукоятку, а у Ахамада оказались в руке ножны.

Стороны расцепились. Схватка прервалась. Клинок вылетел из ножен. Оружие вновь было в руках хозяина, Ахамаду достались ножны. Уха всхрипел:

— Я сам, я сам должен совершить это, один… Мы же договорились!..

Ахамад сделал глубокий выдох, тоже прохрипел, задыхаясь:

— Видел я, как ты делаешь это. Ты не способен сделать. Почему не позвал меня совершить это самое… Ты сейчас такой, что не способен… Почему решился животное мучить?

Демонским гневом воспылала грудь соперника и собрата:

— Хочешь сказать, ты сильнее? Хочешь, чтоб я оставил тебя у себя за спиной? Что, сердце у меня женское, что ли?

— Ну так покажи! Давай покажи. Как это так можешь выполнить, чтобы зверя не мучить. Зарезать махрийца ножом — это тебе не шакальему племени глотки мечом рубить!

Уха двинулся к махрийцу. Полоска лисама спала с его губ, и Ахамад заметил на них белую пену. Тот закричал хриплым голосом:

— Ты меня не научишь, как махрийцев режут! Ты меня не научишь, как не научил раньше, как глотки шакальим сынам рубить! Пошел прочь!

Он замахал рукой, Ахамад сделал пару шагов назад. Уха взмахнул ножом в воздухе. Лезвие жутко блеснуло в ярком свете молодого месяца, с жадностью готовое вспороть плоть и пролить кровь…

Рыцарь обрушил ненасытное оружие и погрузил все лезвие без остатка в грудь махрийцу. Зверь вздрогнул, попытался высвободить шею, притянутую поводом к хвосту. Он делал гигантское усилие, чтобы освободиться от пут на передних лапах, жестко перетянутых грубой мочальей веревкой. Кровь била из шеи. Верблюд храпел, делая глубокий вдох, издавал хриплые звуки и задыхался от кровотечения. Неожиданно он разразился горестным, берущим за живое плачем:

— А-a-a!.. У-у-у!.. Ах!..

Уха вдруг отбросил свой нож. Упал наземь, погрузил голову в песок, и поверх головы захлестала горячая кровь, щедрая, густая. Животное издавало мучительные хрипы, Ахамад рванулся вперед. Оттащил собрата в сторону, всадник покатился по песку, хватая землю руками и завывая словно ужаленный.

Ахамад поднял нож. Засучил рукав на правой руке, и глубоко погрузил в грудь жадное лезвие. Кровь брызнула струей. Залила ему лицо и одежду. Била, не переставая. Он углубил рану. Погружал лезвие в грудь все больше, поток крови усиливался. Животное расставалось с силами, затихало. Мышцы ослабли. Оно прекратило плач.