Стрижи - Фернандо Арамбуру

также фотографию человека, который обедает вместе со мной. Все, с меня хватит. Я выключаю звук в мобильнике, а потом и вовсе его гашу, чтобы избавиться от навязчивого внимания Хромого.

Я бы с удовольствием прогулялся по Касересу, но идет дождь, все магазины закрыты, у меня промокли ноги, а бедная Пепа словно только что вылезла из реки. Как бы не заболела. В четыре часа дня мы уже вернулись в гостиницу в Мериде – без планов, без желаний, без радости. Я включаю телевизор только ради того, чтобы не слышать собственного дыхания. Собака лежит в углу и смотрит на меня унылым, а скорее всего укоризненным, взглядом. Я чувствую, как к горлу поднимается проклятая чанфайна и встает там омерзительным комом. Я делаю глоток коньяку, оставшегося со вчерашнего вечера, пытаясь вернуть еду в пищеварительный тракт, но поскольку желаемого эффекта не достигаю, раздумываю, не сунуть ли два пальца в рот, чтобы очистить желудок. Завтра надо пораньше вернуться домой, откуда незачем было и уезжать.

На улице уже совсем стемнело, я надеваю пижаму, включаю мобильник и вижу кучу сообщений от Хромого – провокационных, оскорбительных, шутливых, слегка неадекватных… В последнем, отправленном в 19.23, он написал, что много раз звонил мне и уже начал беспокоиться, не случилось ли чего. «Пожалуйста, рассей мои сомнения, если ты еще жив и здоров». Я в бешенстве набрал ответ: у меня каникулы, и я не желаю ни с кем разговаривать.

Он немедленно ответил: «Прости меня, дурака. Просто я думал, что мы с тобой друзья».

19.

Вернув электронный ключ и заплатив по счету, я решил, что завтракать еще рано – всего без десяти семь, и можно будет это сделать по дороге; но лил такой дождь, что я предпочел побыстрее добраться до дому и остановился только один раз, чтобы заправиться, выехав из Мериды.

Капли дождя лупили по ветровому стеклу с такой же силой, с какой вчерашние послания Хромого долбили мне мозг. Спал я ужасно, если только это можно назвать сном, – и не только по вине храпящего за стеной соседа. Мой друг много, слишком много говорит о добровольной смерти. Он напоминает мне Эмиля Чорана, который буквально не слезал с этого конька, а в конце концов умер от старости в больнице, где за ним хорошо ухаживали.

Превращение самоубийства в тему для разговора, к которой то и дело возвращаются и которая иногда принимает форму навязчивой идеи, на мой взгляд, можно счесть этаким причудливым способом дистанцироваться от него; поскольку, если сделать самоубийство предметом размышлений, обсуждений, комментариев, то есть превратить в нечто банальное, оно, скорее всего, уже не будет восприниматься как вещь опасная, чреватая серьезными последствиями, не будет порождать кошмарные сны, словно превратившись во что-то такое, что всегда пребывает рядом с нами. Я для себя уже твердо решил, что одно дело – думать о самоубийстве и совсем другое – чувствовать поблизости его молчаливое присутствие и власть над тобой. Нечто подобное, кстати, высказал Чоран в одном из своих текстов, но в каком именно, не помню. А вот Хромой наверняка помнит точную цитату. Сам я предпочитаю отказаться от нарочитых умствований по этому поводу. Тут я полностью доверяю стрижам. Как только они вернутся из теплых земель, сразу скажут за меня все, что нужно. «Выполняй задуманное!» Или: «Не выполняй!» Я пойму их совет уже по тому, как они станут порхать у меня над головой. В этой области не существует подходящей к моему случаю теории. Ни теории, ни разумных доводов. Вопрос решается внезапными «да» или «нет» в самый последний миг.

Я веду машину, разговариваю сам с собой, снаружи идет дождь. Перед моими глазами по ветровому стеклу непрерывно лупят капли, за спиной тяжело дышит собака, словно трет наждаком воздух; в мозгу у меня клокочут мысли, взбудораженные вчерашними письмами Хромого. Пока я еще не могу понять, разорваны или нет наши с ним дружеские отношения. Волнует это меня, огорчает? Да, сильно волнует и огорчает. Мне становится невмоготу ехать дальше в полной тишине, как нравилось всегда, и я включаю радио, пытаясь отвлечься музыкой. Я не отрываю глаз от дороги, хотя машин почти нет. Небо затянули огромные черные тучи.

Я ненавижу дождь, хотя был один случай, когда я вдруг его полюбил. Мне было лет шесть или семь, и мы шли втроем: папа, Раулито и я. Куда? Память не отвечает на этот вопрос внятными картинами. Знаю только, что мы откуда-то возвращаемся и мама ждет нас. Мы шагали, как смутно рисует память, по какому-то открытому месту, и неожиданно на нас обрушился ливень. Такой сильный, что над землей образовалась влажная дымка. Мы дружно хохочем – промокшие до костей и счастливые. Папа смеется громче всех. Он кажется таким же веселым и непоседливым, как мы с братом. И вдруг – тук, тук, тук! – вокруг начинают падать и отскакивать от земли ледяные камешки. Раулито вскрикивает. Папа быстро притягивает нас к себе. Своими очень сильными руками он прижимает обоих сыновей к животу и в то же время наклоняется над нами, чтобы защитить собственной грудью. Я не проявляю нужной проворности или веду себя как-то не так, и он отвешивает мне оплеуху, но легкую, нечувствительную. Наконец его мощное тело закрывает нас, а сам он терпит удары градин, изрыгая ужасные проклятия. Беда моего отца заключалась как раз в том, что даже в лучшие свои мгновения, что называется в звездные мгновения, когда он поступал великодушно и жертвовал собой ради близких, в этом не было ни капли нежности.

Я вхожу в свою квартиру, когда еще нет и десяти утра. В первую очередь мне хочется испытать оргазм при молчаливом участии Тины, но останавливает ее неподвижный взгляд, словно говорящий: «Тебя лупил отец, правда ведь? Так о каком наслаждении может идти речь?» И я понимаю, что она права. Лучше оставить это до вечера. А сейчас надо достать из чемодана грязное белье и поскорее сунуть в стиральную машину. Хромому я позвоню завтра.

20.

Я узнал довольно поздно, что на самом деле Маргарита с Амалией в детстве ужасно враждовали, хотя, думаю, это проявлялось в более мягких формах, чем у нас с Раулито, то есть они главным образом ругались, а не дрались. Хотя случались и редкие исключения: однажды Амалия укусила Маргариту, но Исидро отругал именно пострадавшую за то, что она плохо защищалась.

Все это Амалия рассказала мне в приступе сентиментальности, вызванном – по крайней мере отчасти – большим количеством выпитого вина. Маргарита под влиянием