Стрижи - Фернандо Арамбуру

тюремного психолога наконец перестала отказываться от помощи, которую ей предлагала сестра. Как нам стало известно, она прекратила упрямиться, после того как одна из ее сокамерниц умерла от передозировки.

Ей еще предстояло отсидеть положенный срок, который в итоге был сокращен до трех с половиной лет; предстояло мучительное лечение от гепатита С и приведение в порядок зубов, оплаченное нами, затем поиск работы – как только будет преодолена наркозависимость при поддержке программы «Человек». Другим это удалось, пусть и после нескольких срывов, так почему исключать такую возможность для нее?

Мне не представилось случая – да я его и не искал – расспросить Маргариту про ее детство и юность, проведенные в семейном кругу. Поэтому я не знаю, как сама она видела то, о чем рассказывала Амалия, чью версию в общих чертах я сейчас изложу.

Маргарите было четыре года, когда ее мама вернулась из роддома на улице О’Доннелла с новорожденной девочкой. Та, что на первых порах напоминала розовую куклу, которая без проводов и батареек умела беспомощно попискивать и шевелиться, очень скоро превратилась в жестокую соперницу, как только дело касалось родительского внимания. Но в истории человечества так оно всегда и было. Период, когда хрупкое здоровье Амалии составляло главную заботу в семье, растянулся до ее подросткового возраста, что сказалось, понятное дело, на отношении к Маргарите – той с раннего возраста казалось, что до нее никому нет дела и ее мало любят, поэтому ей приходилось довольствоваться крохами ласки, остававшимися от сестры. «Дочка, – говорила ей мать, – ты крепкая, здоровая и можешь обойтись собственными силами, а вот Амалия… Бедная Амалия!» Отцу подобные проблемы психологического характера казались женскими глупостями, признаком слабости, кокетства и баловства.

– Ты тоже должна заботиться о сестре, – сказал он с упреком старшей дочери, повесив на девочку ответственность, которая в конце концов разрушила остатки ее уверенности в себе.

В ту ночь, когда после выпитого вина Амалия предалась печальным воспоминаниям, она без малейших сомнений утверждала, что Маргарита, почувствовав себя отодвинутой на второй план, получила неисцелимую рану. К этой эмоциональной травме позднее добавились раздоры и взаимное непонимание с родителями, что характерно для переходного возраста. Но в данном случае ситуацию осложняло и еще одно обстоятельство: в их семье царили до предела строгие порядки, и от Маргариты требовали слепого послушания, хотя в юные годы естественно желание скинуть с себя домашние оковы.

– Как мне кажется, Маргарита поступала во вред себе, лишь бы таким образом наказать меня и родителей. Она словно говорила: вот, смотрите, к чему привело ваше обращение со мной.

Но это предполагаемое наказание или месть никогда никакого эффекта не имели по той простой причине, что не могли исправить ситуацию, а уж тем более изменить прошлое; а еще потому, что на самом деле Маргарита, по твердому убеждению Амалии, сама себя ненавидела.

21.

Эту женщину, теперь программиста, воскресным летним днем 2005 года я везу на своей машине в аэропорт. Она покидает нашу страну, решив навсегда обосноваться в Цюрихе, где вскоре выйдет замуж за швейцарца (круглолицего и румяного, на одиннадцать лет старше ее, с которым они разговаривают по-английски) – он берет ее работать к себе на фирму. Эта женщина – моя свояченица Маргарита, и она по причинам, которые Амалия не смогла или не захотела мне объяснить, страстно пожелала, чтобы в аэропорт ее отвез именно я.

– Она что, не может взять такси?

– Знаешь, позвони ей сам и скажи, что отказываешься.

Я заехал за Маргаритой туда, куда велела Амалия.

Накануне вечером свояченица пригласила нас на прощальный ужин в шикарный ресторан. Но ни слова не сказала, что намерена утром использовать меня в качестве шофера. Я по-прежнему считаю Маргариту странной персоной, с которой меня связывают очень слабые узы некровного родства. Она красивая, яркая, элегантно одевается. Десять лет назад эта привлекательная дама, которая сейчас не курит и не берет в рот ни капли спиртного, принадлежала к отбросам общества, была дурно пахнущим ходячим скелетом, а потом сидела в тюрьме.

Мы здороваемся. Я чувствую приятный аромат духов. Готов поклясться, что она считает меня никчемным человеком.

Чемодан у нее безумно тяжелый.

– Наверняка мне придется платить за перевес.

Она отправляется жить за границу, не простившись с родителями, с которыми не разговаривает больше двух десятков лет. Она не может их простить, они не могут простить ее. Отец с матерью знают про ее планы от младшей дочери. Амалия запретила мне упоминать про них в присутствии Маргариты, а про Маргариту – в их присутствии.

Вклинившись в свободное место между двумя такси, я высаживаю ее перед терминалом-2. У нее достаточно времени – можно не спешить. Я извиняюсь, что не могу проводить ее с тяжелым чемоданом до стойки регистрации, так как мне негде припарковать машину. Она отвечает, что справится сама. И чемодан, снабженный колесиками, действительно легко скользит по асфальту. Я желаю ей удачи в новой стране. Маргарита делает несколько шагов в сторону входа в аэропорт – туфли на среднем каблуке, бежевый костюм. Она уже начинает полнеть, но еще сохраняет красивую линию талии и бедер. Тут Маргарита оборачивается и с улыбкой говорит:

– Сделай счастливой мою сестру, мажордом.

Я завожу мотор и еду домой. В такие часы по воскресеньям машин на дорогах совсем мало. У меня в салоне еще не рассеялся запах дорогих духов. Я слушаю по радио какие-то глупости про политику, и вдруг мое внимание привлекает белый конверт, прислоненный к спинке кресла рядом с водительским. Что-то личное? Одной рукой я сжимаю руль, другой достаю из конверта красный лист бумаги. Развернув его, вижу внутри купюру в две тысячи песет. Я не знаю, как с ними поступлю – то ли сохраню на память, то ли схожу завтра в банк и поменяю на евро. И до самого дома не могу выкинуть из головы грязный палец Маргариты, который она запускает в банку с джемом.

22.

У меня случился тогда плохой день, вот и все. Еще один из не такой уж короткой серии. Напряг в школе, недавний развод, необъяснимо большой счет за что-то, боязнь заболеть… В других обстоятельствах от подобного соединения повседневных неприятностей я бы расстроился, но в разумных пределах, а в тот раз они обрушили меня в мрачную яму. Говорю это не из жалости к себе. Клянусь, что о собственной персоне я мало переживаю. Скорее наоборот, нередко испытываю желание вообще перестать себя замечать и больше ничего о себе не знать; но потом прохожу мимо зеркала или мимо зеркальной витрины