Жизнь русского обывателя. От дворца до острога - Леонид Беловинский

В силу этого камер-пажи делали все, что хотели. Всего лишь за год до моего поступления в корпус любимая игра их заключалась в том, что они собирали ночью новичков в одну комнату и гоняли их в ночных сорочках по кругу, как лошадей в цирке. Одни камер-пажи стояли в круге, другие – вне его и гуттаперчевыми хлыстами беспощадно стегали мальчиков. «Цирк» обычно заканчивался отвратительной оргией на восточный лад. Нравственные понятия, господствовавшие в то время, и разговоры, которые велись в корпусе по поводу «цирка», таковы, что чем меньше о них говорить, тем лучше» (97; 55–56). А потом эти потомственные дворяне из самых лучших фамилий, дети генералов и полковников, становились гвардейскими офицерами, которыми так восхищаются ныне наши поклонники русского дворянства и офицерства.

Положение с «цуком» в Пажеском корпусе спустя почти 40 лет описал другой паж – граф А. А. Игнатьев: «В конце спальной стоял, небрежно опираясь на стол, дежурный по роте камер-паж, и перед ним в затылок стояли мы, «звери», являвшиеся к дежурному…

В гробовой тишине раздавались четыре четких шага первого из выстроенных, короткая формула рапорта, а затем, с разными оттенками в голосе, крикливые замечания:

– Близко подходите!

– Плох поворот!

– Каска криво!.. Тихо говорите! – И опять: – Плох поворот! Наконец торжественный приговор:

– Явиться на лишнее дневальство. После повторялась та же церемония перед фельдфебелем Бобровским.

Вся моя кадетская выправка оказалась недостаточной. Окрики и замечания сыпались на меня как горох, и вскоре после поступления я насчитал тридцать лишних дневальств.

Главной ловушкой было хождение в столовую. Впереди шел в развалку, не в ногу, старший класс, а за ним, отбивая шаг, даже при спуске с лестницы, где строго карался всякий взгляд, направленный ниже карниза потолка, шли мы, «звери», окруженные стаей камер-пажей, ждавших случая на нас прикрикнуть. ‹…›

Конечно, не все камер-пажи относились к нам одинаково… Зато некоторые из камер-пажей вызывали в нас чувство дикой ненависти к ним. Кошмаром для нас было дежурство графа Клейнмихеля: среднего роста, с лицом земляного цвета, на котором лежал отпечаток всех видов разврата, с оловянным, уже потухшим взором, он грубым басом покрикивал на нас, как на рабов. Разбудив меня однажды ночью, он приказал одеться и, погоняв за недостаточную четкость рапорта добрый десяток раз, объявил, что дает мне лишний наряд за то, что каска, стоявшая на специальной подставке подле кровати, не была повернута орлом в сторону иконы и фельдфебельской кровати.

Вне стен корпуса испытания не кончались. Обязанные отдавать честь старшему классу, мы оглядывались не только по сторонам, но и назад, боясь пропустить камер-пажа, катящего на лихом извозчике» (80; 43–44).

Учившийся в Николаевском кавалерийском училище генерал Гончаренко изобразил в воспоминаниях такие картинки «цука»: «Ежедневно во всех углах с утра до позднего вечера звучат команды и крики:

– Молодой Альбрехт, кто шеф Клястицкого полка?

– Ничего подобного!

– Кру-гом!

– Узнайте!

– Молодой Козловский, сколько серебряных труб в Нижегородском драгунском полку?

– Кругом!

– Ать-два! Ногу выше!.. Отчетливей!

– Сугубый-Збышевский (то есть «сугубый зверь». – Л. Б.), какая масть в Александрийском полку?

– Черная, господин корнет.

– Что Вы, ошалели, сугубый?… Черная… Ха, ха, ха. Пора бы знать:…Не черная, а вороная! Пачку нарядов. Явитесь к вахмистру» (Цит по: 70; 324–325).

Но это еще идиллическая картинка. Задавались бессмысленные вопросы «о бессмертии души рябчика» («рябчиками» называли штатских), предлагалось выть на луну и т. д. Главный начальник военно-учебных заведений великий князь Константин Константинович в 1903 г. выступил с такой речью перед юнкерами училища: «Старший класс довел свое главенство до возмутительного притеснения младшего класса, до унизительного издевательства, даже до мучительного истязания. Вы самоуправно требуете не подобающего вам отдания чести. Вы приказываете вставать в вашем присутствии, лишаете отпуска, часами ставите под шашку (вид наказания в кавалерии, стойка «смирно» с обнаженной шашкой на плече, как в пехоте «под ружье». – Л. Б.). Многократно будите спящих и, забывая благородную порядочность, позволяете себе неуважение к личности и даже глумление, о которых и говорить-то зазорно» (Цит. по: 70; 326). В 1902 г. была создана специальная комиссия по вопросу о «цуке», особо отметившая порядки в Николаевском кавалерийском училище и Пажеском корпусе. Но воз там и остался: «цук» находил покровительство и среди офицеров, полагавших, что «подтяжка дает младшему классу дисциплину и муштровку, а старшему – практику в пользовании властью», и среди высшего генералитета, включая главнокомандующего войсками гвардии и Петербургского военного округа великого князя Владимира Александровича.

Юнкер

Насилие старших над младшими не было позорной привилегией только таких привилегированных военно-учебных заведений, как Николаевское кавалерийское училище или Пажеский корпус. В Нижегородском Аракчеевском кадетском корпусе «повиновение старшим кадетам было беспрекословное. Старшие тем не злоупотребляли, но тяжелая рука семиклассника частенько опускалась на младших по разным поводам. Однажды наш пятый класс второй роты потребовал у эконома прибавки кулебяки за завтраком и получил ее, чем отнял эту прибавку у седьмого класса. На следующее же утро седьмой класс вызвал десять человек нашего класса на разбор. Шел допрос:

– Ты прибавки требовал?

– Требовал.

– Кулебяку ел?

– Ел.

– Получай…

Следовали удары. Избили всех десятерых, и больше мы уже никогда не посягали на права и привилегии седьмого класса.

Начальство знало об этих наших обычаях, но не вмешивалось в них. Они регулировали нашу общественную жизнь, служили хорошей цели, хотя иногда бывали и грубы» (168; 18).

Традиции и сплоченность учащихся, особенно в военных заведениях, поддерживались различными способами, в том числе и кадетским фольклором. Каждый корпус имел свою «Звериаду», изустно передававшуюся (единственный писаный экземпляр втайне хранился наиболее авторитетным кадетом), бесконечную, постоянно разраставшуюся песню, в которой в шутливых, а иногда и грубых тонах, с употреблением матерных слов, излагалась история заведения, описывались ее наиболее яркие события, давались характеристики начальству, учителям и воспитателям: «Прощай курилка, клуб кадетский, / Где дань природе отдаем, / Где курим мы табак турецкий / И «Звериаду» мы поем…». По воспоминаниям А. И. Деникина, в Киевском юнкерском училище «юнкера отлично разбирались в характере своих начальников, подмечали их слабости, наделяли меткими прозвищами, поддевали в песне, слегка вуалируя личности. Про одних – с похвалой, про других – зло и обличительно. Певали, бывало, под сурдинку в казематах, а теперь, перед выпуском, – даже всей ротой, в строю, возвращаясь с учения. Начальство не реагировало» (56; 45). Можно отослать читателя к прекрасной повести А. И. Куприна «Юнкера», где, но применительно к Московскому Александровскому военному училищу, разворачивается та же картина: прозвища, шутки, а иногда и завуалированные издевательства над курсовыми офицерами. Вышедший в 1893 г. из Михайловского артиллерийского училища Н. Батюшин также вспоминал о кануне выпуска: «В этот день, по традиции, полагался «кошачий концерт», устраиваемый нашим нелюбимым офицерам. Делалось это в то время, когда все юнкера были уже в постели и должна была соблюдаться тишина. У нас не было нелюбимых офицеров, так как и капитана Эрис-Хана Алиева и милейшего поручика Лютера не за что было не любить. Все же несколько человек решило отдать дань прошлому и устроить концерт. Он заключался в шуме, крике, катании деревянных шаров, ударявшихся затем в стены помещений наших курсовых офицеров. Скоро, однако, это прекратилось, слишком уж это было не умно» (8; 188).