Три метра над небом. Трижды ты - Федерико Моччиа

– А, Энрико Мариани – тот самый, кто позволил мне войти в этот мир блесток и мишуры!

Он кладет на стол газету, ставит на него чашку и встает.

– Иди-ка сюда, мошенник.

Мне нравится это старинное выражение, произнесенное его теплым голосом, который так идет ему, шестидесятилетнему, обаятельному и образованному, ворчливому и симпатичному – господину былых времен и такому элегантному, что многим этого даже никогда и не представить.

Он меня крепко обнимает, потом кладет мне руки на плечи и сильно прижимает меня к себе.

– Дай-ка на тебя поглядеть. – Он в меня всматривается. – Ты в отличной форме.

Потом он меня отпускает, и мы садимся.

– И ты тоже.

– Да ладно, не валяй дурака. Я старый и вымотанный, а ты молодой и сильный…

– «Их было триста… и они мертвы!»

Он смеется.

– Да ты настоящий бандит. Бандит и мошенник. Воображаю, сколько у тебя женщин.

– Но я же только женился!

– И правда. Я себя неважно чувствовал, а иначе я бы с удовольствием пришел на твою свадьбу. Спасибо за приглашение; я знаю, что из коллег по работе ты не пригласил никого. Значит, так ты мне оказал еще больше чести.

– Не думаю, что в этой сфере у меня много друзей. Может, разве что только несколько почитателей…

– Шутишь? Ты сделал невероятную карьеру. «Футура» фантастически успешна.

– Но мы только начинаем.

– Хорошо начать…

– …половина дела.

Мне нравится эта игра: мы иногда играли в нее еще тогда, когда только начинали работать вместе.

– А теперь я тебе предложу кое-какие идеи.

– Я рад.

– Но при условии, что ты их у меня забракуешь, как у любого другого.

– Если они неинтересные…

– Ну конечно!

– В противном случае мы ими воспользуемся, но заплатим мало, как любому другому.

Мариани смеется.

– Я согласен! Тебе понравился мой подарок?

– Очень…

Мариани смотрит на меня и поднимает бровь, словно он думает, что я не помню, что он мне подарил.

Я ему улыбаюсь.

– Ты меня проверяешь?

Он отпивает свой капучино и оценивает меня, пытаясь понять, блефую я или нет. Я сохраняю невозмутимость. Он вытирает рот и ставит чашку.

– Хорошо. Если я проиграю, ты заказываешь, что хочешь, а если нет, платишь ты. Думаю, что ты не блефуешь: ты знаешь, что я тебе подарил.

– Хорошо. Тост и холодный капучино.

Мариани поднимает руку, и сразу же приходит Анна.

– Да, Энрико, слушаю.

– Еще один горячий капучино для меня, холодный капучино и тост.

Анна уходит.

– Но ты играешь наоборот, я мог бы сделать вид, что не знаю.

– Я знаю, что ты бы мне не солгал.

– Это правда. Он в зале, сразу у входа. Это картина Бальтюса. Она фантастическая.

Он не догадывается, что, когда я только бросил на нее взгляд, то сразу же подумал, что ее мне прислала Баби. Я не хотел верить своим глазам, но, к счастью, там была записка. И я ему ее цитирую:

«Автору прекраснейшей истории, твоей. В настоящем больше нет времени для страданий прошлого».

– Ты ее помнишь…

– Ну конечно. Я даже пытался понять, что это значит!

– Ну ты и шутник…

Нам приносят тост и два капучино.

Энрико Мариани вынимает из кармана бумажник и платит.

– Спасибо, Анна, возьми и сдачу.

Мы начинаем молча прихлебывать каждый свой капучино. Я откусываю тост.

– Итак… – Он застает меня врасплох. – То, что тогда произошло в театре Делле-Витторие, связало тебя с этой девушкой еще больше – настолько, что ты на ней женился.

– Да.

– И ты счастлив?

Все помешались на этом вопросе. Наконец-то мне кажется, что да. Думаю, я могу сказать ему это, не солгав.

– Да, очень.

– О, ну наконец-то хоть кто-то этого не стыдится! Похоже, здесь все боятся быть счастливыми. Ну и правильно делаешь, наслаждайся моментом, славой, успехом, почестями, деньгами. Может, у тебя появятся и дети. Это правильно – быть счастливыми, когда мы можем себе это позволить. А вот моему сыну этого никогда не удастся. Даже теперь, когда он делает свою первую авторскую передачу – и я не знаю, благодарить ли мне за это тебя, но это уже другое дело, – нет, он не счастлив!

– Это беспокойство у него от того, что он еще совсем молод; хорошо, что это так. Не мешай ему жить своим несчастьем: может, оно сделает его еще талантливей. Еще будет время стать счастливым.

Мариани смакует свой второй капучино.

– Нет, ты меня не убедил. Ты с ним говорил?

– Нет, но если хочешь…

– Хорошо, скажи честно, как он тебе?

– Он отличный автор.

– А как человек?

– Отличный парень.

– Он голубой?

– Нет. То есть не думаю. Я вижу, как он болтает с танцовщицами, но не придает им слишком большого значения. Мне кажется, он очень увлечен работой, желанием чего-то достичь, он хотел бы превзойти своего отца, но это будет непросто.

– Хорошо, ты меня убедил. Черт, нужно было увидеться с тобой раньше! Ты меня вмиг успокоил, теперь я спокойней за Витторио. Да и к тому же мне нет никакого дела до того, гей он или нет. Я бы только хотел, чтобы как-нибудь однажды он пригласил меня на обед и сказал: «Ты даже не можешь себе представить, папа, как мне вчера было хорошо. Я отлично развлекся, было так здорово!»

– Так оно и будет, я уверен. Если хочешь знать мое мнение, то он действительно отличный парень.

– Хорошо, я рад, что с тобой встретился. – Мариани встает и обнимает меня. – Давай встречаться чаще!

– Жду тебя у нас с твоими изумительными проектами, за которые я заплачу самую малость.

– Да, но зато я попытаюсь вытянуть из тебя как можно больше, потому что знаю, что они лучшие.

И он уходит, немного прихрамывая. У него маленькая бородка, седые волосы, и худощавая, но крепкая, как у борца, фигура. Своего рода Хемингуэй от телевидения, на удочку которого всегда попадались красивые девушки, и в большом количестве. Потом я оборачиваюсь и вижу у стойки Ренци. Он стоит в профиль, смеется, шутит и время от времени ест рулет. В руках у него стакан с горькой настойкой, а перед ним – девушка, но мне не удается рассмотреть ее как следует. Потом девушка, оживленно размахивающая руками, отодвигается немного в сторону, и я ее узнаю. Это Дания Валенти – «дочурка», которую нам навязал Калеми. Я делаю попытку отвести взгляд, но уже слишком поздно: она меня тоже увидела и, не переставая улыбаться, говорит об этом Ренци. Он поворачивается ко мне. Сначала он напряжен, но потом, когда встречается со мной взглядом и видит, что я улыбаюсь, опять начинает вести себя естественно, как человек, который не сделал ничего плохого – по крайней мере, не сейчас. Я подхожу к ним.