Снег Энцелада - Эдуард Николаевич Веркин

— Как его звали? — спросил Роман.

— Хорька? Федор не сказал… А! Фантик! Точно, его звали Фантик!

— Хорек Фантик?

— А что такого? Я знал одного ротвейлера, его звали Барсик… Он тоже был чучелом…

— Витя…

— Вокруг одни чучела, это наводит на закономерные мысли, ты не находишь? Человечество увлечено созданием чучел, оно чучелизирует все, до чего в состоянии дотянуться, не только животных и предметы, но и музыку, литературу, кинематограф, дружбу, любовь…

— Ты повторяешься, — Роман надул жвачечный пузырь. — Я это уже слышал… И читал…

— Повторение — главный прием чучелизации. Все живое при многочисленном повторении обретает признаки чучельности. Первый поход в кино — как погружение в волшебный мир, а в десятый ты знаешь, чем все закончится. Сороковой прыжок с парашютом не сравнится с первым, влюбиться в седьмой раз и вовсе невозможно…

— Тебе лучше отдохнуть, — сказал Роман. — Проспись, Витя…

— Омлет «Гуинплен» — отдохни!

Роман хохотнул и подавился жвачкой, закашлялся, стал стучать себя по груди, загоняя жвачку глубже. Я размахнулся и крепко ударил его ладонью по спине. Жвачка пролетела через комнату и закатилась под кровать.

— Тебе надо отдохнуть… — просипел Роман. — Отдыхай…

— Я не отдыхал с детства. Я физически не могу отдыхать, я боюсь…

— Спать, Витя, спать.

Я действительно захотел спать, неожиданно сильно и вдруг, я успел подумать, что Гуинплен сыграл со мной злую шутку… или Роман подсыпал чего… впрочем, может, и пиво, выспаться бы неплохо… пару дней…

Я открыл глаза.

Ночь, и Снаткина сидела у подоконника, смотрела на улицу, погрузив руку в лунный свет. Что-то рассказывала, я сначала не слышал что; Снаткина восприняла приемы телевизионного говорения, когда суть произносимого настолько маскируется произношением, что начинаешь сомневаться, имелась ли она вовсе.

Стало холодно. Из-за Ингиря уверенно наступал северный фронт, листья тополя шелестели жестью, луна светила красным, через подоконник заливался холодный воздух. Снаткина поднялась со стула и, не останавливая бормотания, подошла к койке и укрыла меня пледом. Вернулась к окну.

— …Потом ее мать вышла за одного сплавщика. Сначала вроде человеком был, из сплавщиков перевелся в лесхоз, перестраиваться начал, ссуду взял. Как дом под новую крышу подвели, так дочка и родилась. Алексей радовался — Кристинка на него была похожа, и нос, и рот, а глаза так и вовсе отцовские. В лесхозе работа денежная, мужики зарабатывали, Лапшины даже машину хотели покупать, встали в очередь на «Москвич». А тут соседу-ветерану как раз «Запорожец» выписали. Этому ветерану «Запорожец» был не нужен, он его Алексею и продал…

Речь Снаткиной не стала ясной, но постепенно ее смысл проступал, я привык к ней и стал различать, «Запорожец», зеленого цвета, очень удачно все купили, в апреле. В начале мая можно было собирать березовый сок, мать-и-мачеху и ловить икряных щук, в июне Алексей устроился подрабатывать на смолокурку, туда как раз ездить надо было. Права у Алексея отсутствовали, получить никак не мог, не запоминал билеты, ездил так, тогда все так ездили. А в июле Алексей, возвращаясь утром со смены, уснул за рулем, съехал в канаву с водой и сломал руку, причем весьма неудачно, в двух местах. Из-за этого он не смог работать и просидел дома три месяца. В это время он попытался починить «Запорожец», но не смог просушить генератор, оборвал проводку, в результате завести машину так и не получилось. Тогда Алексей обменял «Запорожец» на синий «ИЖ Юпитер‑4» с коляской.

Кристине мотоцикл нравился больше, чем машина. Она любила сидеть в люльке и ловить воздух, говорила, что на мотоцикле гораздо лучше, чем в машине, в машине не по-настоящему. Если дождь, в машине можно все равно ехать, а на мотоцикле надо искать дерево. Но если дождь сильный, а ехать надо, то можно завернуться в дерматин и залезть подальше в люльку, и думать, что ты летишь на самолете, что тебя привязали к крылу, ты летишь и смотришь вверх. А в машине не то, и руки не мерзнут, и никогда не ударит в щеку бронзовый жук.

Кристине очень нравилось ее строгое имя. Такого имени не было ни у кого вокруг, оно напоминало кристалл, сверкало и искрилось, от него было светло и холодно, его нельзя было превратить в сопли, в невнятную кашу или в собачью кличку.

Ее взяли в садик, в тот, что напротив парка, и здесь она впервые поняла — при желании в собачью кличку легко превратить все что угодно, через два дня в младшей группе Кристина стала Крисей. Это оказалось весьма весело — травить Крисю, и этим с удовольствием занимались до обеда, после обеда и в тихий час.

Кристина приходила домой и молчала; когда Алексей узнал про Крисю, он научил дочь простому приему — бить в нос. Скоро Кристина разбила нос двум мальчикам и одной девочке. Называть Кристину Крисей не прекратили, но стали делать это с уважением, и больше она на Крисю не обижалась.

В садике ей, в общем-то, нравилось. Здесь вкусно кормили, было с кем поиграть, здесь имелся аквариум и пианино, Кристина любила спать в садике, ей досталось отличное место возле окна, сразу после обеда начинался тихий час, Кристина укладывалась в постель и ждала белку. В окно было видно три сосны и на них жила белка. Кристина ложилась и считала. Белка всегда появлялась до ста, а если не появлялась, Кристина успевала заснуть.

После обеда все группы шли гулять и играть на эстраде в соседний парк. Тогда парк был большой, гораздо больше, чем сейчас, и в этом парке Кристина терялась. Воспитательница ругалась и жаловалась, что Кристина убегает на школьный двор и прячется на крыше столовой, но Кристина уверяла, что она нигде не прячется, но каждый раз, когда воспитательница смотрит на нее, она делается невидимой. Воспитательница спрашивала, зачем ей становиться невидимой, от кого она прячется? Кристина не знала. А нянечка, уставшая ловить детсадовцев по парку, говорила, что в Чагинске многие умеют быть невидимыми — а как еще от шушуна уберечься? Воспитательница говорила, что это суеверия, что никакого шушуна нет, а Кристине идея понравилась, и она придумала игру.

В шушуна.

При слове «шушун» участники должны были прятаться. Если сам ты не мог спрятаться, то помогал спрятаться соседу. Стоило воспитательнице выйти на минутку или отвернуться, как несколько человек из группы исчезали. И это в помещении. На прогулке исчезало полгруппы, а иногда почти все. Воспитательницы приходили в ужас и отказывались гулять. Зловещий шепот «шушун» раздавался