Любовь и голуби - Владимир Гуркин

Романные формы действительно присутствуют в пьесе. Автор даже не перечисляет действующих лиц, они как бы сами возникают из пучины жизни. Их множество, они то уходят, то возвращаются, то надолго пропадают из поля зрения, то вдруг снова возникают уже в совершенно ином возрасте, ином обличье, в другие временные периоды. Здесь не надо никаких вопросов – где был человек, почему так надолго выпал из сюжета, т. е. вопросов, которые вполне логично было бы задать драме. Роману такие вопросы не задаются, он вбирает в себя все – и эпизод, и случай, и описание, и пейзаж, и действие, и бездействие, и биографию, и пропуски в этом течении – словом, роман не есть столь жесткая конструкция, сколь драма. Именно так строит свою пьесу Гуркин. И почти все в этом произведении живут сложной духовной, именно духовной жизнью во мраке полной бездуховности.

Не умея разглядеть духовность в бездуховности, мы, по существу, отвергаем целый пласт людей, отбрасываем от себя целую общественную среду, не видим огромных участков жизни. Лучше всего говорит об этом название знаменитой картины Ярошенко – «Всюду жизнь». Да, именно, всюду жизнь, и увидеть ее страдания, ее желания, ее немые крики, ее бесслезные слезы – необходимо. Полагая, что духовность – якобы принадлежность только высокоразвитых интеллектуальных форм, мы еще и еще раз разделяем интеллигенцию с народом, оставляя народу каменное безмолвие, каменное бесчувствие.

Почти все характеры этой пьесы написаны выразительно, самобытно, умно, оставляют след в душе. Остановлюсь только на двух как бы главных точках пьесы, двух ее «светлячках», источниках энергии – образе полусумасшедшей девушки Светланы и мальчика Сани. Они существуют параллельно – то встречаясь, то расходясь, жизнь их идет абсолютно по-разному, но при этом они словно повторяют друг друга: ненормальная Светлана и «нормальный» Саня оба чувствуют и видят Бога, оба вносят в угрюмое бытие шахтерского двора трепетный свет нравственности, какое-то тайное несогласие с привычным ходом жизни, где водка – и радость, и увлечение, и прозрение, и искупление… Они и умирают одинаково, когда остаются их тела и исчезают души, они и встречаются после смерти в каких-то прекрасных горних краях. Все это прорывает реалистическую ткань пьесы особым светом.

Захожу в квартиру. Много незнакомой обуви и подозрительно тихо, к чему бы это?

В комнате сына ватага подростков зачарованно смотрит телевизор.

«Любовь и голуби»!

Сын замечает мое появление и восклицает не без хвастовства:

– А сценарий зато, между прочим, написал друг моей мамы – Гуркин!

Володя…

Кудрявый и лысый одновременно, с глазами то голубыми, то зелеными, такими грустными и (одновременно!!!) озорными глазами, фантастически теплый – хоть зимой губами прикоснись к его щеке, хоть летом рукой к руке – его словно распирало внутреннее тепло.

Тепло и щедрость.

Про щедрость, наверное, эту историю все знают. Как Володя купил моему сыну гостинцы. Жвачку. Всю жвачку, что была в наличии в лавочке, куда мы заглянули. Пакет жвачки. Мешок. И, получив гостинец, мой сын, восьмилетний тогда, заметил:

– Жалко, что не все люди – Гуркины.

Штучный человек Володя Гуркин. Уходящая натура.

Никакого мужского кокетства, позерства, самолюбования и всего прочего, что так мельчит и дешевит личность мужчины, что обычно тянется за актерами, даже если они уже давно переквалифицировались в драматурги или куда там.

Игроком и забавляющимся наблюдателем в отношениях с людьми Володя никогда не был, вот еще что важно. Открытым был и настоящим.

А ведь поначалу, при первой встрече, мы с ним едва ли не подрались. В Пензе, в девяносто четвертом. Ну, это неинтересно. Главное, что потом подружились.

Любимовка, где стартовали многие авторы, успешно работающие теперь на театре и в кино, дача Станиславского, травяной берег реки, деревянный летний театр, показы, обсуждения и Гуркин, без которого и фестиваль не фестиваль, всегда терпимый, доброжелательный, дружелюбный, без малейшего желания «куснуть» автора, чей текст ему чужд или объективно плох.

Иногда мне казалось, я догадывалась, что Володя несет какую-то тяжкую ношу, молчаливо, мужественно и смиренно.

Мужество и есть смирение.

Я догадалась об этом, на Володю глядючи.

Сидели однажды в буфете, разговаривали. Слово за слово. Невесело тогда мне было. Володя что-то рассказывал, пытался развеселить. Старалась, конечно, не расплакаться. А то неудобно. А слезы, они такие сволочи, так и бегут из глаз. И Володя все рассказывал смешную историю, глядел грустно и ласково, рассказывал смешную историю без запиночки, ни о чем не спрашивая, а сам теплыми, тяжелыми пальцами – труженика, крестьянина, мужика – утирал мне слезы.

Такого друга у меня больше никогда не будет.

Есть другие, тоже хорошие, но такого, как Володя, не будет.

Ты не волнуйся, Володенька, со мной все нормально.

Плохо только, что я так коряво и непоправимо поздно говорю тебе очень важные слова.

Драматурги редко дружат между собой, ведь они не только коллеги, но и конкуренты. Афиша не резиновая, взяли пьесу у соседа, значит, тебе места уже не найдется. Театр, как боксерский ринг – один победил, другой на полу.

Володя Гуркин никогда ни с кем не конкурировал. Чужому успеху радовался, как своему, помогал всем, кому мог, а если возможности помочь не было, старался любым путем ее создать. Володя был кем угодно, только не деловым человеком, но однажды, к моему изумлению, ему удался абсолютно фантастический замысел.

Я познакомился с Гуркиным примерно четверть века назад, память на даты у меня нулевая. Тогда по инициативе замечательного режиссера Артура Хайкина была организована Омская лаборатория режиссеров и драматургов. Министерство культуры в те годы еще располагало приличными деньгами, их каждый год полагалось тратить, иначе спишут, а в новом году не дадут. Вот и тратили, иногда на хорошие дела.

Омская лаборатория была делом замечательным. Со всей Сибири, с Дальнего Востока, с Урала, да и из Москвы тоже съезжались драматурги и постановщики, чтобы перезнакомиться, обсудить новые пьесы и взять в репертуар то, что придется по душе. Почти все драматурги были молодые, а те, что поопытней, руководили семинарами. Меня сочли опытным и тоже позвали в Омск. Там я и познакомился с Гуркиным.

В первый раз я увидел его на сцене, он играл директора школы в американской пьесе «Вверх по лестнице, идущей вниз». Впечатление от спектакля было хорошее, от Гуркина – отвратительное. Дело в том, что я, хоть и написал к тому времени несколько вполне репертуарных пьес, вовсе не был театральным человеком, и происходящее на сцене воспринимал так же бесхитростно, как продавщица табачного ларька. Мне тогда понадобилось года полтора, чтобы внутренне осознать, что Гуркин вовсе не хамоватый мерзавец, а просто талантливый актер, замечательно сыгравший хамоватого мерзавца. Более того, оказалось, что Володя один из самых добрых людей, которых я встречал в жизни, а мне на добрых людей везло.