Лев Толстой - Анри Труайя

Кажется, нет ничего общего между Толстым и Позднышевым, героем «Крейцеровой сонаты», который рассказывает своему попутчику, как убил из ревности жену. Но соображения, которые высказывает этот персонаж, настолько точно отражают воззрения автора, что, оставив в стороне убийство, вещь можно рассматривать как автобиографическую.

Сколько воды утекло со времени написания «Войны и мира», где Лев Николаевич говорил о любви, ведущей к семейному счастью! В «Анне Карениной» осудил преступную любовь и воспел семейное счастье, хотя пара Левин – Кити уже совсем не похожа на Пьера с Наташей. «Крейцерова соната» обнаруживает, что семейные узы прокляты. Так же холодно, как наблюдал за агонией Ивана Ильича, Толстой наблюдает теперь за умиранием брака Позднышевых. Одновременно бичует женщин вообще и Соню в частности. Чтобы придать достоверности своей «обличительной речи», без конца возвращается к собственному опыту. Позднышев тоже показывает невесте свой дневник: «Помню ее ужас, отчаяние и растерянность, когда она узнала и поняла. Я видел, что она хотела бросить меня тогда. И отчего она не бросила!» Потом Позднышев – читай Толстой – рассказывает, как жена отказалась кормить ребенка: «С моей женой, которая сама хотела кормить и кормила следующих пятерых детей, случилось с первым же ребенком нездоровье. Доктора эти, которые цинически раздевали и ощупывали ее везде, за что я должен был их благодарить и платить им деньги, – доктора эти милые нашли, что она не должна кормить, и она на первое время лишена была того единственного средства, которое могло избавить ее от кокетства. Кормила кормилица, то есть мы воспользовались бедностью, нуждой и невежеством женщины, сманили ее от ее ребенка к своему и за это одели ее в кокошник с галунами». А вот переезд в город: «Удивительно, какие совпадения и в правильной и даже неправильной жизни! Как раз когда родителям жизнь становится невыносимой друг от друга, необходимы делаются и городские условия для воспитывания детей. И вот является потребность переезда в город». И дальше: «Кроме того, когда дети стали подрастать и определились их характеры, сделалось то, что они стали союзниками, которых мы привлекали каждый на свою сторону. Они страшно страдали от этого, бедняжки, но нам, в нашей постоянной войне, не до того было, чтобы думать о них».

Трудно не вспомнить о раздражении, которое порой охватывало Толстого в присутствии жены, когда Позднышев говорит о своей: «Я смотрел иногда, как она наливала чай, махала ногой или подносила ложку ко рту, хлюпала, втягивала в себя жидкость, и ненавидел ее именно за это, как за самый дурной поступок. Я не замечал тогда, что периоды злобы возникали во мне совершенно правильно и равномерно, соответственно периодам того, что мы называли любовью. Период любви – период злобы; энергический период любви – длинный период злобы, более слабое проявление любви – короткий период злобы… мы были два ненавидящих друг друга колодника, связанных одной цепью, отравляющие жизнь друг другу и старающиеся не видать этого. Я еще не знал тогда, что 0,99 супружеств живут в таком же аду, как и я жил, и что это не может быть иначе».

А споры Позднышева с женой, как они похожи на споры Толстого с Софьей Андреевной: «Я кричу: „Молчи!“ или что-то в этом роде. Она выскакивает из комнаты, бежит в детскую. Я стараюсь удержать ее, чтобы договорить и доказать, и схватываю ее за руку. Она прикидывается, что сделал ей больно, и кричит: „Дети, ваш отец бьет меня!“ Я кричу: „Не лги!“ […] „О, хоть бы ты издохла!“ – кричу я. Помню я, как ужаснули меня эти страшные слова… Я кричу эти страшные слова и убегаю в кабинет, сажусь и курю… Думаю убежать от нее, скрыться, уехать в Америку… Слышу, что она выходит в переднюю и собирается уезжать… Около одиннадцати приезжает ее сестра послом от нее. И начинается обычное: „Она в ужасном положении. Ну что же это!“»

Появление музыканта, его игра, ревность, убийство – все это вымышлено. Но в каждой строчке рассказа просвечивает отвращение автора к браку, этой, по его мнению, легализованной форме проституции, его ненависть к женщинам, которые мстят мужчинам, воздействуя на их чувственность, его убежденность в том, что, следуя воле Божьей, человек должен отказаться от продолжения рода: «Из страстей самая сильная и злая и упорная – половая, плотская любовь… Пока же человечество живет, перед ним стоит идеал и, разумеется, идеал не кроликов или свиней, чтобы расплодиться как можно больше, и не обезьян или парижан, чтобы как можно утонченнее пользоваться удовольствиями половой страсти, а идеал добра, достигаемый воздержанием и чистотою… Род человеческий прекратится? Да неужели кто-нибудь, как бы он ни смотрел на мир, может сомневаться в этом? Ведь это так же несомненно, как смерть. Ведь по всем учениям церковным придет конец мира, и по всем учениям научным неизбежно то же самое. Так что же странного, что по учению нравственному выходит то же самое?»

Роман о нравах общества, к которому принадлежит сам писатель? Памфлет? Исповедь? Изложение собственных убеждений? Все это есть в «Крейцеровой сонате». Жестокая, горькая, трагическая, порой комичная, восхитительная повесть поражает своей исключительной искренностью. Это очередное сражение с женой, но теперь он обвиняет не только ее, самого себя тоже. Без колебаний выносит на публику самые интимные моменты своей супружеской жизни, ссоры, размолвки, настежь открывает двери спальни. Толстой прекрасно понимает, что читатели, привыкшие к автобиографическому характеру всех его произведений, без труда узнают в героине Софью Андреевну – кто-то пожалеет ее, кто-то над ней посмеется. И тот, кто говорит о своей любви и нежности к ближним, кто боится случайно ранить чужую душу, не думает о страшном унижении, которое должна испытать его жена, прочитав повесть.

Было ли это сознательной жестокостью? Так или иначе, он дает ей переписывать рукопись «Крейцеровой сонаты» и заносит в дневник четвертого июля 1889 года: «Соня переписывает, ее волнует, и она вчера ночью говорит о разочаровании молодой женщины, о чувственности мужчин, сначала чуждой, о несочувствии к детям. Она несправедлива, потому что хочет оправдываться, а чтобы понять и сказать истину, надо каяться».

«Крейцерова соната» стала подарком Толстого жене к их серебряной свадьбе. Она читала, негодовала, плакала. Не могла понять, как человек, в течение двадцати пяти лет проповедовавший, что самым благородным предназначением женщины является замужество и забота о детях, публично от своих идеалов отказывается. Как может он говорить о воздержании, когда в шестьдесят лет вновь становится отцом? Хотела знать почему, но он не желал объяснений, говорил о своей миссии, и ей пришлось отступить, на этот раз перед силой печатного слова.

Переписанная повесть отправлена была в Петербург. Двадцать восьмого октября у Кузминских, в присутствии нескольких писателей, ее читал вслух Кони. На другой день состоялось чтение в редакции «Посредника», ночью копировать текст сели добровольные писцы, и менее чем за неделю около восьмисот литографированных экземпляров разошлись по столице, а потом, множась, и по провинции. Повесть еще не была напечатана, еще не сказала своего слова цензура, а вся Россия ожесточенно ее обсуждала. По словам Страхова, встречаясь на улице, люди спрашивали друг друга не «Как дела?», а «Вы читали „Крейцерову сонату“»? Одни кричали о гениальности автора, другие были скандализированы; церковь негодовала, равно как и сторонники свободной любви, одинокие женщины и матери семейства. Появилось множество статей и даже литературные произведения, самым замечательным из которых следует признать «По поводу „Крейцеровой сонаты“» Лескова.