Лев Толстой - Анри Труайя

Из всего семейства Толстых только две старшие дочери задавались вопросом, не должны ли они, следуя идеям отца, отказаться от участия в этом дележе. Таня, более падкая на соблазны, уступила – ей столько всего было еще нужно, а сама она умела так мало, что, по ее словам, легко могла стать кому-нибудь в тягость. Маша, яростная последовательница Льва Николаевича, гордо сказала «нет». Тот плакал от нежности к ней, мать, братья и старшая сестра осуждали, объяснив это желанием внести лишнюю смуту. «Вчера поразительный разговор детей, – записывает в дневнике пятого июля 1892 года Лев Николаевич. – Таня и Лева внушают Маше, что она делает подлость, отказываясь от имения. Ее поступок заставляет их чувствовать неправду своего, а им надо быть правыми, и вот они стараются придумывать, почему поступок нехорош и подлость. Ужасно. Не могу писать. Уж я плакал, и опять плакать хочется. Они говорят: мы сами бы хотели это сделать, да это было бы дурно. Жена говорит им: оставьте у меня. Они молчали. Ужасно! Никогда не видал такой очевидности лжи и мотивов ее. Грустно, грустно, тяжело мучительно».

Несмотря на нападки близких, Маша выстояла. Предусмотрительная мать предложила сохранить ее долю как резерв и копить с нее проценты на случай, если дочь одумается. Бедная не в состоянии ясно смотреть на вещи, говорила о ней Софья Андреевна, и понять, что это станет для нее источником существования, когда она окажется без денег.

Оставался нерешенным острый вопрос об авторских правах. Толстой предполагал отказаться и от них, но жена воспротивилась. «Не понимает она, и не понимают дети, расходуя деньги, что каждый рубль, проживаемый ими и наживаемый книгами, есть страдание, позор мой. Позор пускай, но за что ослабление того действия, которое могла бы иметь проповедь истины. Видно, так надо. И без меня истина сделает свое дело».[551]

Пятнадцатого июля после упорного сопротивления Софья Андреевна согласилась, что муж дает право любому издавать свои последние произведения. Но когда двадцать первого Толстой объявил, что написал письмо в газеты, уточняя свое решение, вышла из себя и, бледная от гнева, кричала, что деньги эти необходимы для жизни всего семейства, что своим отказом он предает огласке свои несогласия с женой и детьми, наносит страшное публичное оскорбление всем, кто носит его имя, что поступает так не из убеждений, а заботясь о собственной славе, не зная больше, чем привлечь к себе внимание. Толстой был поражен несправедливостью обвинений и отвечал жене, что она создание самое глупое и самое алчное из всех встреченных им, развращает детей этими деньгами и, крикнул: «Вон!» Софья Андреевна, рыдая, убежала в сад, и чтобы садовник не видал ее слез, села отдышаться на краю канавы. Здесь карандашом набросала записочку, в которой объясняла, что смерть – единственный выход из несогласия, которое царит между ней и Левочкой. На этот раз она твердо решила броситься под поезд и, поднявшись, устремилась к станции. Голова разламывалась, будто сжатая тисками.

В сумерках графиня заметила человека в крестьянской блузе, который шел ей навстречу. Подумала, что это муж, они сумеют помириться, и, радуясь, поспешила навстречу. Но ошиблась, этот был Кузминский, который, видя ее волнение, расспросил обо всем и предложил вернуться. Она немного прошла с ним, потом решила выкупаться в Воронке, в надежде утонуть. Холодная, черная вода испугала, она снова пошла в лес. Здесь ей показалось, что какой-то зверь собирается напасть на нее. Собака? Лиса? Волк? Закричала. Ничего. Никого. Зверь растаял в вечернем тумане. Софья Андреевна сказала себе, что сходит с ума. Успокоившись, вернулась в дом и пошла проведать так любимого ею Ванечку, маленького тщедушного мальчика, чья доброжелательность, нежность и ласка служили ей утешением за грубость других. Иногда ей казалось, что столь совершенное создание не создано для жизни на этом свете. «Какой миленький ребенок, боюсь, что жив не будет».[552] Она поцеловала сына. Слышно было, как на террасе разговаривал и смеялся со своими старшими детьми и гостями Толстой. «О том, что я так близка была к самоубийству – он никогда не узнает, – подумала она, – а узнает – то не поверит».[553]

Поздно вечером, когда все гости разошлись, Левочка подошел к ней, обнял и прошептал на ухо ласковые слова. «Я просила его напечатать свое заявление и не говорить больше об этом. Он сказал, что не напечатает, пока я не пойму, что так надо. Я сказала, что лгать не умею и не буду, а понять не могу. Сегодняшнее мое состояние меня подвинуло к смерти…»

В последующие дни споры продолжились, за ними следовали примирения в постели. После чего каждый обращался к своему дневнику.

«Страшно собой недовольна, – записывала двадцать седьмого июля жена. – С утра меня разбудил Левочка страстными поцелуями… Потом я взяла французский роман „Un coeur de femme“ Bourget и читала до 11… часов в постели, чего никогда не делаю. Все это непростительное пьянство, которому я поддаюсь, и это в мои года… Ах, какой странный человек мой муж! После того, как у нас была эта история, на другое утро он страстно объяснялся мне в любви и говорил, что я так завладела им, что он не мог никогда думать, что возможна такая привязанность. И все это физическое, и вот та тайна нашего разлада. Его страстность завладевает и мной, а я не хочу всем своим нравственным существом, и никогда не хотела этого, я сентиментально мечтала и стремилась всю жизнь к отношениям идеальным…»

Муж с безнадежностью отмечал, что живет чувствами, нечисто, что запутался, страдает и больше так не может.

Снова Толстым овладел страх смерти. С некоторых пор каждая запись в дневнике начиналась со слов «Если буду жив». Дело об отказе от авторских прав оставалось нерешенным. Чтобы не противоречить жене, Лев Николаевич решает пойти на компромисс, как сделал это несколько лет назад, чтобы только последние его произведения сразу становились общественным достоянием.

Шестнадцатого сентября 1891 года он разослал в главные российские газеты свое отречение:

«Милостивый государь. Вследствие часто получаемых мною запросов о разрешении издавать, переводить и ставить на сцене мои сочинения, прошу вас поместить в издаваемой вами газете следующее мое заявление.

Предоставляю всем желающим право безвозмездно издавать в России и за границей, по-русски и в переводах, а равно и ставить на сценах все те из моих сочинений, которые были написаны мною с 1881 года и напечатаны в XII томе моих полных сочинений издания 1886 года и в XIII томе, изданном в нынешнем 1891 году, равно и все мои не изданные в России и могущие вновь появиться после нынешнего дня сочинения».

Толстому хотелось, чтобы письмо подписала и жена, демонстрируя, что мера эта не направлена против нее. Но требовать этого от женщины со столь заурядным характером было слишком. Всю ответственность за этот шаг она возложила на него. Более всего ее задело, что в этот его подарок человечеству входила «Смерть Ивана Ильича», столь ею любимая, подаренная мужем ей на день рождения в 1886 году для включения в XII том собрания сочинений. Прочитав его чудовищное отречение в газетах, Софья Андреевна записала в дневнике: «Все один и тот же источник всего в этом роде: тщеславие и желание новой и новой славы, чтобы как можно больше говорить – о нем. И в этом меня никто разубедит».[554] Она упрекала мужа в том, что он призывает к христианской жизни, когда у него самого «нет любви ни крошечки ни к детям, ни ко мне, ни к кому решительно, кроме себя».[555] Не без оснований полагала, что от этого абсурдного отречения выиграют не неимущие, а издатели, люди и без того богатые.