Лихое время - Олег Петров

Определить, чья же на самом деле была лошадь, вследствие отсутствия какого-либо учета конского состава в пятом участке, оказалось затруднительным. Но факт продажи был, что говорится, налицо. В итоге стоимость лошади, точнее, полученных в уплату за нее сена и овса, солидарно удержали со всех участников выезда в Александровское. По шести с полтиной рублей серебром с каждого, несмотря на возникшее возмущение, ведь ни сена, ни овса, ни продуктов никто не получал. Однако так вся эта история и замялась, тем паче, что начальство в уездной милиции вскорости сменилось.

По рассказам Пономарева и других, выходила и явная нестыковочка с наличием у Лукьянова в прошлом каких-нибудь должников, ныне с ним расплачивающихся. Про богатого и щедрого дядю тоже никто не слыхал.

По всем сведениям и наблюдениям, перемены к достатку начались у Лукьянова сравнительно недавно, в конце прошлого года, когда он еще был командиром конного отряда уездной милиции. Вокруг него уже там крутился пяток милиционеров, для которых отпроситься у командира куда-нибудь по своим надобностям на день, а то и на неделю, было делом пустяковым.

Узнал Васильев, что за свои отлучки шустрые хлопцы расплачивались с Тимофеем продуктишками, а то и бумазеей. Потом, с назначением Лукьянова в пятый участок, вся эта камарилья последовала за ним. А Шурка Милославский даже поселился у Лукьянова.

Стали водиться у Лукьянова и денежки, причем их появление не совпадало с получением жалованья. Тогда-то и появились сказочки про должников и дядюшку. А в марте верные приспешники достали Лукьянову красивого мерина, вдобавок хорошее седло и наборную уздечку. Как-то, будучи крепко выпимши, а прикладываться к бутылочке стал милицейский начальничек все чаще и чаще, Лукьянов проболтался, что конь ему в 110 рублей золотом обошелся!

Узнал Васильев и такую новость. Буквально на днях жена Лукьянова похвалилась соседке, что приобрел ей муженек колечко золотое с рубиновыми вставочками. А еще по лавкам и магазинам прошлись, ботинки ей справили, мануфактуры разной набрали, дочкам обновок, в общем, добра прикупили на двести с лишним золотых рубликов!

Сам Тимофей раздобрел, в голосе стали проскальзывать доселе несвойственные ему вальяжные нотки. Однако важность и сытость в облике и повадках все чаще, беспричинно на внешний взгляд, сменялись угрюмостью и подавленностью. В такие минуты Лукьянов особенно тянулся к стакану с ханкой. Но в одиночку пить не любил, собирал компашку из верных помощников, быстро пьянел, хвастался, потом кулем падал на лежанку. Утром маялся с похмелья, спасаясь огуречным и капустным рассолом, подолгу сумрачно сидел в темном углу или запирался в кабинете. Казалось, что-то периодически мучает его, не дает ему покоя и жизненной устойчивости.

В один из таких периодов Лукьянов ни с того ни с сего предложил тогдашнему начальнику уездной милиции Бородину, с которым жил кум-королю, через свое личное участие покончить с Ленковым. Чего уж он там напел Бородину, только тот и знает. Но на указанную цель он выделил Тимофею сорок рублей золотом, которые, по словам сотрудников, тот вскорости прогулял и никакого отчета за растрату не представил.

Сменивший Бородина Кукушкин был вынужден доложить об этом факте Антонову. Реакции не последовало, если не считать вышеупомянутого антоновского поручения Васильеву, о котором Антонов Никифору приказал не докладывать даже новому начальнику.

Были и другие подозрительные штришки в поведении Лукьянова. Но главного – отчетливой и явной связи с ленковцами – не прослеживалось. Догадки к делу не подошьешь. И Васильев продолжал держать Лукьянова в поле зрения, накапливая и анализируя информацию.

2

Выйдя в сени за самоваром, пыхтящим белым парком, Филипп Цупко откинул кованый крюк на входной двери, высунулся на крыльцо, вдохнул холодный воздух полной грудью. Привычно прислушался к ночным шорохам. Тихо. Даже собаки в округе не брехали. Низкая луна залила двор молочным неживым светом.

Филипп медлил возвращаться в избу, тихо сопя, вбирал и вбирал весенний воздух, выгоняя из легких смрад водочного перегара. Выпили за вечер с Костей много, а хмель не брал. Наверное, потому, что тоскливое выходило застолье, прямо-таки поминки какие-то.

Раскрылась, зашуршав, обитая войлочной кошмой дверь в избу. В полосе тусклого света – вихрастая голова приемыша, Васьки.

– Чо долго-то так? Костя сердится!..

– Цыть, сопля! – шикнул потревоженный Филипп, засуетясь, потянул входную дверь, снова накинул крюк. Оборотился к самовару, отмахнул рукой Ваське:

– Ладно, чичас. Придержи двери-то!

– Где ты там сгинул, Филя! Уж, думаю, не повесился ли с испугу! – злой усмешкой встретил набычившийся за столом Ленков Филю.

– Шутки у тебя, Костя…

– Ага, шутки! Тока шутки нонче и шутить! – угрюмо молчавшего все застолье Ленкова как прорвало. – Метет чертов хохол, как проклятый! Самую преданную силу этот гад Фоменко подчистую вымел! Яшку, верного дружка моего, Бориску!.. Обкорнал он меня, Филя, за последнее время! Всё ближе и ближе подбирается, ищейка!

– Мужичков, канешна, Костя, жаль, – осторожно выговорил, внимательно следя за выражением лица главаря, Филя-Кабан. – Особливо, понятное дело, Яху. Царствие, как грится, яму небесное… Эхма, Костя, все там будем.

– Утешил, мать твою!.. Как же, небесные чертоги нас, прям, ждут не дождутся! На сковородке черти Яху поджаривают, нас дожидаючись.

Ленков замолчал на мгновение, а потом с остервенением выпалил:

– Ни хера там нет, ни сковородок с чертями, ни чертогов! Одна фанаберия поповская энто всё! Насочиняли, толстопузые, штоб народец вокруг них суету устраивал… Забивают в бошки гвозди, мол, тряситесь, рабы божия, а сами-то ишшо те праведники! И наливку стаканами хлещут, и девок брюхатят!

Главарь грязненько усмехнулся, плеснул в стопку водки, залпом выпил, потянулся за папиросой.

– Сладко, Филя, живет поповское отродье. А, мож, и нам к ним записаться, а? Помахал кадилом, потряс кружкой церковной – вот и сыт, и пьян, и нос в табаке! Пойдешь, Филя, в попики?

– Я, как ты, складно балагурить не обучен.

– А меня кто учил? – расплылся от лести Ленков. – Ладноть, будешь в колокола бухать! Особливо по ночам, штоб сыскарям спокойно не спалось! Ежели мы, Филя, в поповское войско подадимся, то фараонам работы не будет, повыгоняют их, а контору ихнюю закроют! Вот и будут дрыхнуть! На пустое брюхо! А при бурчащих кишках сон плохой, да ишшо ты в колокол – бу-бух!..

– Эван… – В голосе Фили укор и обида. – Напридумал всяку хрень!.. Сам-то с колокольни спустись, Костя! Об другом покумекай…

– Об чем же?

Цупко неторопливо разлил по стопкам остатки водки, цепко выудил из миски черный груздок.

– Выпьем, атаман, за помин души представившегося Яхи. А боле горевать ни к чаму. Чо, паря, сильно горевать? Чай, ряды наши уж не настоль и порядели, штоб полного лазаря петь. Яху и Бориску жаль, но ишо и неизвестно, чего там у Бориски выйдет…