Большое собрание сочинений в одной книге - Виктор Голявкин

Вот все такое или немного другое она мне будет говорить, и непременно про Агафонова, хотя он совершенно ни при чем. Какое отношение имеет к моей жизни Агафонов, который не поет Ленского по не известной никому причине? Может, у него голос пропал или он петь разучился?

Главное, чтобы я человеком стал, это верно. А чемпион Европы – не человек, что ли? Больше чем человек – гигант, величайшая личность, полная самостоятельность. Ни отец, ни мать не будут против, если я этого добьюсь. Забудут они про свою арфу.

– Нужно начать новую жизнь, – слышу я голос отца.

Ну конечно новую, я и думал о новой жизни!

– …Что ты наделал… – слышу я голос отца.

Да, наделал, конечно, натворил, наделал…

– Зачем ты это сделал?

Зачем я это сделал? Разве могу я ответить на этот вопрос? Зачем я это сделал? Зачем я это сделал? Не знаю, зачем я это сделал… Ничего я специально не делал…

– У арфы оторвана… Арфа разбита… Отменен спектакль. Я должен платить за арфу, нечем мне платить… Хорошо, если этим кончится… Ты понимаешь?..

Отец говорит устало, медленно.

Слова хлещут меня.

Зачем я это сделал?.. Зачем я это сделал?.. Зачем я это сделал?..

Включается мать.

Я слышу только отдельные слова: «Агафонов», «по стопам», «понять», «Ленский», «Чайковский»… При чем здесь Чайковский?

– …Из оперы «Евгений Онегин» Чайковского… – слышу я. – …Агафонов когда-то пел арию Ленского… Теперь он не поет Ленского… – Я уже сто раз слышал, что теперь он не поет Ленского!

Но какое все это имеет ко мне отношение? Агафонов сам по себе, а я сам по себе.

Не собираюсь я идти по его стопам!

В школу я несколько дней не ходил, ну и что! Не было настроения. Как будет настроение – схожу, главное чтоб настроение было.

Мать в школу вызвали, будто она во всем виновата и мой отец. Да при чем они? Они-то тут при чем, вот тоже! Сваливают на моих родителей, когда спрашивать надо только с меня. Ну что они со мной могут сделать, ну что? Видите ли, я в школе невыносимый человек, они меня больше терпеть не могут, и пусть не терпят, кто их заставляет! Я уже отвечал по этому поводу, могу еще ответить сколько угодно.

Мать надумала к секретарю горкома комсомола идти, да при чем тут он? Ну что он мне сделает? Что? Я ему объясню то же самое, что я уже сто раз всем объяснял. Поговорит он со мной – ну, дальше что? Я ему свою точку зрения выскажу, и дело с концом. Если бы у меня своей точки зрения не было, а то есть. Я ее тоже не сразу выработал, будьте спокойны.

А про учителей я ничего плохого сказать не могу, особенно про директора. Он изумительно ко мне относится. Когда год окончился, у меня одиннадцать единиц было. Я и говорю директору, он у нас русский язык и литературу преподавал: «Значит, меня не допускают к экзаменам?» Он, представьте себе, отвечает: «Если ты сможешь сдать, милости просим, я допускаю тебя к экзаменам». Свой в доску! Я, верно, сам подкачал, говорю: «Нет, я не смогу сдать». Он говорит: «И я так думаю, ты не сможешь сдать». Я говорю: «Так что же мне делать в таком случае?» – «Оставайся на второй год, я не хотел бы, чтобы ты от нас уходил». Он всегда старался, просил даже, чтобы я хоть что-нибудь ответил по его предмету, ему нравилось, какие я стенгазеты рисовал. Талант, говорит, у человека исключительный, ничего не скажешь! Он, бывало, долго меня отвечать зовет, даже в классе смеяться начинают, а я сижу и повторяю: «Я не знаю, я ничего не знаю». – «Ну хоть что-нибудь ты знаешь, – говорит, – не может быть, чтобы ты ничего не знал!» – «Честное слово, я ничего не знаю», – я ему твержу. «Ну, ври больше, – говорит, – так я тебе и поверил, иди, иди отвечать». Вставать неохота, к доске идти до того лень, а он своего добьется. Упросит и какую-нибудь ерунду спрашивает, к примеру: как звали Пушкина. Или фотографию Маяковского покажет: кто это такой? Ну, ясное дело, отвечаю: Маяковский. Он меня хвалит: «Ну, вот видишь, молодец! А ты не хотел отвечать, эх ты, все очень просто». Ребята смеются, да и я смеюсь, еще бы не смешно! А он серьезный. «Ладно, ладно, – говорит, – ишь тоже мне весельчаки!» Не хотел показывать, что вроде ни за что тройку мне ставит. Он и других учителей просил, чтобы они меня полегче спрашивали. Только все равно из этого ничего не выходило. Другим учителям и вовсе меня вытащить к доске не удавалось. Иногда он разозлится и как закричит: «Забирай свои книги – и марш, чтобы духу твоего не было, как шкаф, как стул, как табуретка здесь сидит!» А потом ничего. «Ладно, – говорит, – сиди, школу-то тебе нужно закончить…»

Замечательный директор, просто хороший человек. Начнет рассказывать про Гражданскую войну, про разные истории, приключения, так весь урок и пролетит. С раскрытым ртом его слушали. У него ноги одной не было, входит в класс, а протез скрипит вовсю. И жил здесь же в школе, на первом этаже, вход с улицы Грибоедова. Как только пустой урок, учитель заболел или еще что, он является, начинает рассказывать свои военные приключения. Я к концу года по всем предметам одиннадцать единиц заработал, а по его предмету у меня все-таки тройка была. Он ни за что мне единицу ставить не хотел. Даже двойку не поставил – во какой был человек!

В начальных классах я учился здорово. Меня всем в пример ставили, на всю школу хвалили. И мать с отцом были довольны. А после я повернул круто, стал совсем плохо учиться. У меня своя точка зрения выработалась. Не потому, что зазнался, тут совсем в другом дело. Когда я учился здорово, я был, в общем, доволен, мне нравилось, – считал, не каждый может учиться здорово. Я всегда поднимал в классе руку, когда спрашивали. Я на все мог ответить, такого не было, чтоб я ответить не мог. Я мог любую задачу решить в два счета. И писал я всегда без ошибок. И запоминал все здорово. Учитель на уроке рассказывает, а я все и запоминаю. И домашние задания я всегда выполнял добросовестно. Так вот. Я сначала учился здорово, а потом вижу, не я один, а две-три девчонки и те на пятерки учатся. И не хуже меня, представьте себе, учатся. Вера Машенькина, Катя Грохотова, Фаня Лившиц… Они все уроки знали и поднимали руки, когда их спрашивали. Я поднимаю руку, и они поднимают, и еще кое-кто поднимает. И тут меня зло взяло. Ничего нет особенного, значит, каждый может урок как следует выучить и ответить на пятерку. Это дело обычное. И я на учебу плюнул. Никому я, конечно, не объяснял, почему я на учебу плюнул, все равно никто не согласился бы. Тем более я для себя учусь, а не для кого-то другого, мне сто раз твердили. Значит, и объяснять никому ничего не надо. Неохота мне стало стараться, про уроки думать перестал, не слушал учителя, просто сидел, смотрел, как другие поднимают руки. Подумаешь! А когда меня спрашивали, отвечал: «Я ничего не знаю». Учителя удивлялись сначала, а потом перестали удивляться, привыкли к тому, что я ничего не знаю. Вот тогда-то я решил, что учеба не что-то особенное, а обычное дело, и быть отличником дело обычное, а раз так – мне стало неинтересно. Сижу себе, смотрю, как они поднимают руки, и чертей рисую.