"Никогда против России!" Мой отец Иоахим фон Риббентроп - Рудольф Фон Риббентроп

Меня поместили в лазарет Люфтваффе в Берней неподалеку от расположения нашей части. Хирург, занимавшийся раной, только покачал головой, сказав по поводу моего необыкновенного везения: «Если бы штурмовик хотя бы на один миллиметр пролетел дальше влево, он прострелил бы сзади позвоночник и спереди большую сонную артерию, и тогда никакой бог не смог бы доставить вас вовремя к операционному столу». Охотник скажет о таком выстреле «промазал», «недобрал». Да еще повезло, что в легких не было задето ни одного крупного сосуда — тогда меня также не спасло бы ничего. На родине моих предков, в Восточной Вестфалии, о такой удаче принято говорить: «Господь бог на стороне дураков!»

На следующий день, 4 июня 1944 года, в автомобиле «на дровяном ходу» появился канцлер посольства в Париже, чтобы узнать подробности для родителей. Он рассказал мне, что, согласно последней информации, вторжение союзников состоится 5 июня. Когда он 5 июня утром прощался со мной, чтобы вернуться в Париж на своей паровой машине, я, посмеиваясь, указал ему на то, что вот же пятого опять ничего не случилось. На это он сухо и вполне справедливо заметил, что «пятое еще не миновало». В ночь с 5-го на 6 июня они, наконец, «пришли». Роммель, ответственный за нас командующий, пребывал в кругу семьи в Германии, празднуя чей-то день рождения!

12-я танковая дивизия СС бросилась навстречу союзникам — правда, с непонятным промедлением по вине OB West (главнокомандующего на Западе). В течение нескольких недель она успешно отражала наступление Монтгомери, несмотря на его гротескное превосходство в войсках и материале. Лишь тогда, когда американцам удался прорыв в западной части фронта вторжения, немецкий фронт развалился в восточной части, не в последнюю очередь, по вине нереалистичных приказов из ставки фюрера. Британский генерал Майкл Рейнольдс, воевавший на нашем участке фронта на противоположной стороне, пишет о 1-й и 12-й дивизиях 1-го танкового корпуса СС: «…это была необычная смесь из вожаков, закаленных в горниле Восточного фронта (…) и восторженных юных солдат… они были замечательными воинами, подобных мы, наверно, больше никогда не увидим»[482].

Главный врач лазарета Люфтваффе в Берней в начале «вторжения» хотел перевести меня в Германию, так как вскоре ему должна была понадобиться каждая койка. Однако я ни за что на свете не хотел расстаться со своей ротой. Я обучал и возглавлял ее с первого дня и был привязан к своим солдатам. Поэтому я ушел в полдень из лазарета и поехал следом за ротой, это обошлось мне в рапорт главврача о «дезертирстве».

В августе, в связи с осложнениями после желтухи, я получил восстановительный отпуск. Выше я описал встречу с отцом и упомянул меморандум, в котором он пытался повлиять на Гитлера, используя его же собственное утверждение: «Дипломатия должна заботиться о том, чтобы народ жил, а не героически погибал».

В декабре последовала Битва в Арденнах, в моих глазах, безответственная «игра ва-банк»! В качестве полкового адъютанта танкового полка правофланговой танковой дивизии я мог судить об этом. И вновь господь бог был на стороне «дураков»! Из исходного положения для наступления в сторону Аахена на Рейне американцы бросили против нас все, что только могли, в первую очередь артиллерию. Артиллерийский огонь, обрушившийся на нас уже в первые дни наступления, затмил все, что было пережито до того. Один из наших батальонов находился под жесточайшим обстрелом. Я инструктировал его командира, стоявшего сзади, на броне танка, в отношении новых приказов. Он сказал: «Снаружи слишком ветрено, пойдем в танк!» Я еще не успел опустить крышку люка, как на корме танка разорвался снаряд. Ударный взрыватель не мог причинить ему никакого вреда, но из меня, исчезни я в танке на мгновение позже, получился бы фарш. А так мне достался лишь осколок в лицо, очень неприятное и болезненное ранение. Мне пришлось, несмотря на него, взять на себя командование батальоном. Командир, чьей заботе я был обязан жизнью, пал вскоре, исполняя приказ, который я ему передал. Убежденный холостяк, он с полнейшим равнодушием отреагировал на письменную угрозу Гиммлера, что его обойдут повышением, если он не женится до определенного времени. Женитьба являлась идеей фикс Гиммлера. Командир был вызван из отпуска по причине наступления в Арденнах. Сияющий, он доложился о возвращении на командном пункте полка, сообщив: «Риббентроп, я встретил избранницу, теперь я женюсь!» Счастье читалось на его лице. Несколько дней спустя он был мертв.

Мы не «задумывались» больше о происходящем. У нас отсутствовала возможность повлиять на роковой исход, мы должны были ограничиться предотвращением безумия в наших пределах. О том, чтобы дезертировать, а это означало подставить товарищей, не думали вообще.

По пути на восток в марте 1945 года я проехал через Берлин, чтобы проститься с отцом. Прежде, чем я разыскал его на Вильгельмштрассе, на мою долю выпало в Берлине переживание, чье гротескное измерение практически невозможно передать. Случилось так, что во время нескольких недель пребывания на полигоне у меня завязалась небольшая дружба с одной актрисой Берлинского государственного театра. Желая попрощаться, я встретился с ней в киностудии УФА в Грюневальде. Она снималась там вместе с Генрихом Георге, с которым я по этому случаю познакомился. Действие фильма, если мне не изменяет память, разворачивалось в XVIII или XVII веке. Съемки шли в марте 1945 года будто в мирное время, тогда как русские на Одере находились в готовности к последнему штурму Берлина. Зловещая ситуация, переросшая в безумие, когда прозвучала воздушная тревога. В чудесную погоду мы с Георге и другими актерами ансамбля, торчавшими еще в своих костюмах, стояли перед студией, наблюдая четырехмоторные бомбардировщики, сотнями пролетавшие над нами, чтобы посеять где-то смерть и разрушение. Тут мне пришло в голову, я слышал, что Георге был большим любителем хорошего коньяка. У нас еще имелась бутылка в машине, припрятанная для «особого случая». Такой «случай» представился, какой еще такой другой «особый случай» мог ожидать нас, бедных солдат, которым скоро вновь предстояло сопротивляться безнадежному превосходству противника? Поэтому я попросил адъютанта принести бутылку из машины. Георге сиял в предвкушении ожидаемого наслаждения. Адъютант возвратился и протянул, довольный, еще обернутую соломой бутылку Георге, как вдруг она выскользнула из обертки и разбилась о землю! Эта «катастрофа» явилась абсолютной кульминацией прямо-таки сюрреалистической сцены. «Объемистый» Георге еще и попытался с нашей помощью, громко причитая по поводу потери бутылки, опустить свое массивное тело на колени, чтобы окунуть пальцы в лужицы коньяка и облизать их — все это под неумолчный гул американских бомбардировщиков.

В тот день отец и я последний раз поговорили в качестве свободных людей. Мы увиделись вновь лишь полтора года спустя непосредственно перед оглашением приговора в Нюрнберге. Перед казнью, как уже упоминалось, посещение для того, чтобы попрощаться с отцом, мне позволено не было. Мы сидели друг против друга в его кабинете, который, как это ни удивительно, все еще существовал, хотя и был сильно поврежден. Он полагал, что наступит большой голод. Он остался бы в Берлине. Помолчав, он пристально взглянул на меня, очевидно, глубоко потрясенный, и медленно произнес: «Это был великий шанс для Германии!» Он произнес это дважды. Невысказанным осталось: «Если бы ко мне прислушались!» Я слишком хорошо знал, что он имел в виду: «войны на два фронта», то есть нападения на Россию, нужно было избежать. Мы обнялись в последний раз!