Фельдмаршал Румянцев - Виктор Петелин

Но главное, рассказывал Остерман, все полномочные министры, словно сговорившись, дудели в одну дуду: Россия истощена, в армии нет пропитания, снаряжения, а потому Турция ни в коем случае не должна соглашаться на все условия России при заключении перемирия и договора о мире. Франция обещала 24 тысячи своих солдат в помощь Турции и Австрии, если Австрия начнет военные действия против России. Положение складывалось критическое. И шведский посланник при венском дворе советовал своему королю воспользоваться благоприятными условиями для того, чтобы избавиться от вредного влияния России. Тем более, что Австрия пошла на заключение секретного договора с Турцией и получила от нее многомиллионное вознаграждение за то, что будет всемерно способствовать выгодам Турции при переговорах с Россией. И Австрия до сих пор могла бы противодействовать переговорам о мире, если б не предложение Фридриха II воспользоваться тем, что Австрия захватила польские земли под благовидным предлогом, что они, дескать, некогда принадлежали Венгрии…

А предложение Фридриха II заключалось в том, чтобы последовать примеру Австрии и, в свою очередь, занять те польские земли, которые бы выгодно «округлили» границы Пруссии и России. Если Австрия не согласится на это предложение, то можно вполне обойтись и без нее: Россия и Пруссия могут спокойно одолеть Турцию и Австрию даже и в том случае, если им поможет Франция своим экспедиционным корпусом… Так и возникла мысль раздела Польши для того, чтобы избежать всеобщей европейской войны. Австрия, конечно, попыталась отделить Фридриха II от союза с Россией, но прусский король твердо держался своей близкой выгоды: Россия поможет ему «округлить» его владения без шума и кровопролития, а Вена все еще помнит недавнюю войну, в ходе которой утратила Силезию и другие свои земли… Но тайная ненависть Вены против русских «превосходит всякое вероятие, – писал Фридрих II, – и смею сказать, что только я стараюсь препятствовать взрыву этой ненависти». Прусский король совершенно уверен был в том, что Австрия бессильна без крепких союзников и вынуждена будет делать все так, как продиктуют ей Пруссия и Россия… Но Австрию пугает одно: что сила России увеличивается, и если она будет следовать своим широким планам укрепления границ, то сила ее станет страшною для всех соседей со всех сторон. И уговаривают всех своих возможных союзников, в том числе и прусского короля, стремиться к ослаблению России любыми способами.

– И самое удивительное, – продолжал говорить Алексей Михайлович, – что князь Кауниц, услышав о предложении прусского короля разделить Польшу, так обрадовался, что возмечтал воспользоваться случаем и осуществить свой давний план: если Пруссия приобретает такие большие земли в Польше, то не может ли она уступить Австрии часть Силезии и графство Глац… И Кауницу уже казалось, что Россия сломлена: раз уступила, отдавая Молдавию и Валахию, значит, и второй, и третий раз можно ей диктовать свои условия… И согласилась за большое вознаграждение – говорят, запросила 34 миллиона гульденов – содействовать Турции в заключении благоприятного для нее мира, не хуже Белградского… Но Панин, опираясь на мнение всемилостивейшей императрицы нашей, твердо сказал Сольмсу: «Мы не позволим Австрии предписывать нам законы».

Обрезков на минутку умолк, переводя дыхание: так хотелось показать фельдмаршалу, что действительно легче завоевать земли, чем удержать их, учитывая все сложности и противоречия, то и дело возникающие в европейской политике.

– А я не могу успокоиться с тех пор, как узнал о возвращении завоеванных княжеств. Отнять у турок эти земли – это означает навсегда лишить их возможности беспокоить Россию посредством Польши. Конечно, лучше всего для нее, если эти княжества окажутся независимыми, как это было в старину. Но лишь бы турки не владели ими… – высказал Румянцев свою затаенную думу.

– Да вы знаете… Об этих княжествах столько было разговоров и споров. Их предлагали Австрии, которая может выменять их у Турции за Белград. Хотели даже предложить Польше за те земли, которые будут у нее отобраны Австрией, Пруссией и Россией… Так что завоеванные вами земли, ваше сиятельство, служат как бы разменной монетой в большой политической игре, в которой участвуют чуть ли не все европейские державы…

– Но никто не подумал, что будет чувствовать народ, братский нам по вере христианской, снова попадающий под оттоманское иго… А во всех бедах этого народа виноват будет венский двор, показывающий явное недоброжелательство к делам нашим.

– Теперь они клянутся в вечной дружбе, – напомнил Обрезков.

– Это все лишь внешнее, а на самом деле они засылали сюда своих агентов и стремились вложить в сердца здешних жителей ненависть и отвращение к нам… Они обещали здешним народам свое заступничество. А если они откажутся от этой помощи, то, дескать, их ждет гибельная опасность. И народ заколебался. Так что австрийцы уже нам тут навредили. Особенно то скажется, если с турками примирение не возымело бы желаемого конца. Хотя бы в сем последнем полный успех мы получили, все равно ведь княжества отойдут к Турции. А это для меня больно… И вы знаете, Алексей Михайлович, я уже просил об увольнении меня от дел.

Обрезков с удивлением посмотрел на фельдмаршала.

– Не удивляйтесь, ваше превосходительство! Без отдыха я уж долгое время нахожусь здесь… Столько дел, забот, мучений… Часто изнемогаю от болезненных припадков, которые истощают мое здоровье. Есть необходимость уехать на излечение. Не хочу быть зрителем при заключении договора. Ибо, Алексей Михайлович, сами можете представить себе, как неприятно для меня видеть народ, обреченный вновь на бедствия…

«Можно ли было представить себе в этом счастливом полководце на поле брани такие мучения и страсти по такому ничтожному для политиков поводу?» – пронеслось в сознании дипломата.

– Э, граф, не принимайте так близко к сердцу выверты европейских дворов. Одно время князь Кауниц так возомнил о себе, что спокойно делил Европу, как огородник свои грядки… Хорошо, что этому горделивейшему из людей, который возомнил себя распорядителем дел Севера и Востока, противостояла наша императрица. Она перечеркнула его притязания на господствующую роль в европейской политике.

Обрезков с увлечением рассказывал о том, как сталкивались в переговорах между венским, прусским и российским дворами интересы трех государств, не желавших ни в чем уступать друг другу.

– А что ж, ваше сиятельство, неужто вы так и не отдыхали все эти три кампании? – перевел разговор Алексей Михайлович. – Скольких боевых генералов и полковников я видел за это время в Петербурге – на балах, на званых вечерах и обедах, на куртагах ее величества! Видел Потемкина, Боура, Вейсмана, Ступишина и многих других…

– Нет, не отдыхал… А когда попросил уволить меня от командования, граф Панин сообщил, что общая польза не позволяет уволить меня… Но партикулярные мои неудовольства, Алексей Михайлович, уже не трогают меня, я к ним притерпелся. Течение лет и службы моей не скрыто от знания двора, уж там-то хорошо знают, больше ли приятного или трудного и прискорбного доставалось всегда на мою долю.

Обрезков смотрел на Румянцева с удивлением и состраданием: сколько уж времени прошло с тех пор, пока они откровенно говорят о тайных пружинах европейской политики, о петербургской жизни, о здешних сложностях и противоречиях, а еще такого скорбного лица не видел он. По всему чувствовалось, что фельдмаршал касается сейчас самого затаенного, смутно ворочавшегося до сих пор в подсознании и лишь сейчас вышедшего наружу…