Космическая трилогия - Клайв Стейплз Льюис

В дверь постучались, и вошла Грейс Айронвуд.

– Вернулась Айви, сэр, – сказала она. – Вам бы лучше поговорить с ней. Нет, она одна. Она его и не видела. Срок он отбыл, но его не отпустили. Его послали в Бэлбери на лечение. Да, теперь так… Приговора не требуется… но Айви очень плачет, она совсем плоха.

Джейн вышла в сад. Она поняла, что говорил Рэнсом, но не приняла. Сравнение мужской любви с любовью Божией (даже если Бога нет) показалось ей кощунственным и непристойным. До сих пор религия представлялась ей чем-то вроде прозрачных благовоний, тянущихся от души вверх, в небо, которое радо их принять. Тут она вспомнила, что ни Рэнсом, ни Димбл, ни Камилла никогда не говорили о религии. Они говорили о Боге. Они ведали не тонкий туман, поднимающийся вверх, но сильные, могучие руки, протянутые к нам, книзу. А вдруг ты сама – Чье-то создание и этот Кто-то любит тебя совсем не за то, что ты считаешь «собою»? Вдруг и Димблы, и Марк, и даже холостые дядюшки ценят в тебе не тонкость и не ум, а беззащитность? Вдруг Малельдил согласен с ними, а не с тобой? На секунду ей предстал нелепый мир, где сам Бог не может понять ее и принять всерьез. И тогда, у кустов крыжовника, все преобразилось. Земля под кустами, мох на дорожке, кирпичный бордюр газона были такими же и совсем иными. Она переступила порог. Она вошла в мир, где с нею был Кто-то. Он терпеливо ждал ее, и защиты от Него не было. Теперь она знала, что Рэнсом говорил неточно или она сама не понимала его слов. Веление и мольба, обращенные к ней, не имели подобий. Все правые веления и мольбы проистекали от них, и только в этом свете можно было понять их, но оттуда, снизу, нельзя было догадаться ни о чем. Такого не было нигде. Вообще ничего другого не было; но все походило на это и лишь потому существовало. Маленький образ, который она называла «я», пропал в этой высоте, глубине, широте, как пропадает в небе птица. «Я» называлось другое существо, еще не знакомое ей, да и не существующее, а только вызываемое к жизни велением и мольбой. То была личность, но и вещь, сотворенная на радость Другому, а через Него – и всем другим. Нет, ее творили сейчас, не спросясь, по-своему, творили в ликовании и муке, но она не могла сказать, кто же ликует и мучится – она или ее Творец.

Описание наше длинно. Самое важное, что случилось с Джейн за всю ее жизнь, уместилось в миг, который едва ли можно назвать временем. Рука ее схватила лишь память о нем. И сразу же изо всех уголков души заговорили голоса: «Берегись! Не сходи с ума! Не поддавайся!»

Потом, вкрадчивей и тише:

«Теперь и у тебя есть мистический опыт. Это интересно. Это очень редко. Ты будешь лучше понимать поэтов-метафизиков».

И наконец:

«Это понравится ему».

Но система укреплений, оберегавшая ее, уже пала, и она не слушала ничего.

Усадьба Сэнт-Энн была пуста. Только в кухне, поближе к огню, сидели Димбл, Деннистон, Макфи и дамы, а далеко от них, в синей комнате – Мерлин и Пендрагон.

Если бы кто-нибудь поднялся по лестнице, ему, уже в коридоре, преградил бы путь не страх, а какой-то на ощупь ощутимый барьер. Если бы он все же прошел дальше, он услышал бы какие-то звуки, но не голоса, и увидал бы свет под дверью синей комнаты. Двери бы он не достиг, но ему бы показалось, что дом дрожит и покачивается, словно корабль, и он почувствовал бы, что Земля не прочное дно мироздания, а шарик, катящийся сквозь густую, населенную среду.

Мерлин и Рэнсом стали ждать своих гостей, как только село солнце. Рэнсом лежал, Мерлин сидел рядом, сложив руки и слегка подавшись вперед. Иногда по его бурой щеке скатывалась капля пота. Поначалу он думал ждать на коленях, но Рэнсом этого не разрешил и сказал: «Помни, они – служители, как и мы с тобой!» Занавесей не задернули, света не зажигали, но в окна вливался свет, сперва морозно-алый, потом – звездный.

На кухне пили чай, когда что-то случилось. До сих пор все говорили потише, как дети, которые боятся помешать взрослым, занятым чем-нибудь непонятным – скажем, читающим завещание. Вдруг они заговорили громко, разом, перебивая друг друга. Со стороны могло показаться, что они пьяны. Никому не удалось припомнить потом, о чем шла речь.

Они играли не словами, а мыслями, парадоксами, образами, выдумками, и гипотезы – то ли смешные, то ли серьезные – рождались одна за другой. Даже Айви забыла свою печаль, а матушка Димбл часто рассказывала впоследствии, как муж ее и Артур, стоя у камина, с небывалым блеском вели словесный поединок, взмывая все выше, словно птицы или самолеты в бою. За всю свою жизнь она не слышала такого красноречия, такого точного ритма, таких догадок и метафор. Но вспомнить, о чем они говорили, она не могла.

Вдруг все замолкли, словно улегся ветер. Усталые, несколько ошеломленные, они глядели друг на друга; а наверху тем временем происходило иное.

Рэнсом вцепился в край тахты, Мерлин сжал губы. По комнате разлился свет, которого никто из людей не мог бы ни назвать, ни вообразить. Больше ничего, только свет. Сердца у обоих мужчин забились так быстро, что им показалось, будто тела их сейчас разобьются вдребезги. Но разлетелись не тела их, а разум: желания, воспоминания, мысли дробились и снова сливались в сверкающие шарики. К их счастью, они любили стихи; тот, кто не приучен видеть сразу и два, и три, и больше смыслов, просто не вынес бы этого. Рэнсом, много лет изучавший слово, испытывал небесное наслаждение. Он находился в самом сердце речи, в раскаленном горниле языка. Ибо сам повелитель смыслов, вестник, герольд, глашатай явился в его дом. Пришел Уарса, который всех ближе к Солнцу, – Виритрильбия, звавшийся Гермесом, Меркурием на Земле.

На кухне все растерянно молчали. Джейн чуть было не заснула, но ее разбудил стук выпавшей из рук книги. Было очень тепло. Она всегда любила, когда в камине – дрова, а не уголь, но сейчас поленья пахли особенно приятно, так приятно, что ей вспомнились ладан и фимиам. Димблы тихо беседовали друг с другом, лица их изменились. Теперь они казались не старыми, а вызревшими, как поле в августе, спокойное, золотое, налившееся исполненной надеждой. Артур что-то шептал Камилле. На них она даже не могла смотреть – не из зависти, но потому, что их окружало невыносимое сияние. У ног их – мягко и легко, как дети, – плясали человечки, не грубые и не смешные, а светлые, с пестрыми крылышками и палочками из слоновой кости.

Мерлин и Рэнсом тоже ощутили, что стало теплее. Окна сами собой распахнулись, но извне ворвался не холод, а теплый ветер, который и летом редко дует в Англии. По щекам Рэнсома потекли слезы. Только он знал, какие моря и острова овевает это тепло. Мерлин этого не знал, но и у него заныла та неизлечимая рана, с которой родится человек, и жалобные, древние причитания полились с его уст. Стало еще жарче. Оба вздрогнули: Мерлин – потому что не понимал, Рэнсом – потому что понял. В комнату ворвался яркий свет, убийственный и жертвенный свет любви – не той, умягченной Воплощением, которую знают люди, а той, что обитает в третьем небе. Мерлин и Рэнсом ощущали, что сейчас она сожжет их. Они ощущали, что вынести ее не могут. Они ощущали, что не снесут ее холода. Так вошла Переландра, которую звали на Земле Афродитой и Венерой.