Космическая трилогия - Клайв Стейплз Льюис

– Вы собираетесь работать? – сказал профессор, глядя на стрелки. Он знал, что Джалс вот-вот прибудет и в любую минуту его могут вызвать. Заниматься сейчас он решил и по наитию (с ним это случалось все чаще), и потому, что спешил заручиться сообщником. В ГНИИЛИ было только трое посвященных – он, Уизер и, быть может, Стрэйк. Именно им придется иметь дело с Мерлином. Тот, кто поведет себя правильно, может стать для остальных тем, чем все они были для института, а институт – для Англии. Он знал, что Уизер только и ждет от него какого-нибудь промаха. Значит, надо поскорей перевести Марка через черту, за которой подчинение макробам и своему наставнику становится психологической, даже физической потребностью.

– Вы меня слышите? – спросил он.

Марк молчал. Он думал, и думал напряженно, ибо знал, что, остановись он хоть на миг, страх сломит его. Да, христианство – выдумка. Смешно умирать за то, во что не веришь. Даже этот человек на этом самом кресте обнаружил, что все было ложью, и умер, крича о том, что Бог, которому он так верил, оставил его. Этот человек обнаружил, что все мироздание – обман. Но тут Марку явилась мысль, которая никогда ему не являлась: хорошо, мироздание – обман, но почему же надо вставать на его сторону? Предположим, правда совершенно беспомощна, над ней глумятся, ее терзают, убивают, наконец. Ну и что? Почему не погибнуть вместе с ней? Ему стало страшно оттого, что самый страх исчез. Все эти страхи прикрывали его, они защищали его всю жизнь, чтоб он не совершил того безумия, которое совершает сейчас, когда говорит, обернувшись к Фросту:

– Да будь я проклят, если это сделаю!

Он не знал и не думал, что будет дальше. Он не знал, позвонит ли Фрост в звонок, или застрелит его, или прикажет снова. Фрост глядел на него, а он на Фроста. Потом он увидел, что Фрост прислушивается. Потом открылась дверь, и в комнате оказалось сразу много народу – человек в красной мантии (бродягу он не узнал), и странный священник, и Уизер.

В большой гостиной царило беспокойство. Хорес Джалс, директор института, уже полчаса как прибыл. Его повели в кабинет и. о., но и. о. там не было. Его повели в директорский кабинет и надеялись, что он там застрянет; он не застрял. Через пять минут он свалился им на голову и стоял теперь спиной к огню, попивая херес, а главные люди института стояли перед ним.

Беседовать с ним было всегда нелегко, ибо он упорно считал себя настоящим директором и верил, что основные идеи принадлежат ему. Поскольку он не знал другой науки, кроме той, которую ему преподавали в Лондонском университете лет пятьдесят назад, и другой философии, кроме той, которую он почерпнул из Геккеля, Джозефа Маккэба и Уинвуда Рида, обсуждать с ним работу института не представлялось возможным. Приходилось измышлять ответы на бессмысленные вопросы и восхищаться мыслями, которые были и глупыми, и отсталыми даже в свое время. Вот почему никто не мог обойтись без Уизера, который, один из всех, владел стилем, совершенно удовлетворявшим директора.

Джалс был очень мал ростом, а ноги у него были такие короткие, что его, без должного милосердия, сравнивали с уткой. Былое благодушие его лица подпортили годы чванства и роскошества. Когда-то повести принесли ему славу и влияние; потом он стал издателем научно-популярного еженедельника, и это придало ему такую силу, что имя его понадобилось ГНИИЛИ.

– Я ему и говорю, – сообщил собеседнику Джалс. – Вы, наверное, не знаете, ваше преосвященство, но современные исследования доказали, что иерусалимский храм был не больше деревенской церквушки.

– Н-да!.. – сказал про себя Феверстон, стоявший чуть поодаль.

– Еще хересу, директор? – спросила мисс Хардкасл.

– С удовольствием, – сказал Джалс. – Недурной, недурной, хотя я бы вам мог показать местечко, где он получше. Как ваша работа, мисс Хардкасл? Реформируете систему наказаний?

– Движемся понемногу, – отвечала Фея. – Если чуть-чуть изменить метод, который…

– Я всегда говорю, – заметил Джалс, не давая ей кончить, – почему бы не лечить преступность, как болезнь? Я, знаете ли, против наказаний. Надо выправить человека, помочь ему… возродить в нем интерес к жизни. Если мы взглянем с этой точки зрения, все прояснится. Надеюсь, вы читали мою речь по этому вопросу?..

– Я совершенно с вами согласна, – сказала Фея.

– И правильно, – одобрил Джалс. – А вот Хинджест возражал мне. Кстати, убийцу не нашли? Жаль старика, но я его недолюбливал. Как говорит Уизер… Да, а где же он?

– Наверное, сейчас придет, – сказала Фея. – Не пойму, куда он подевался.

– Он будет очень жалеть, – сказал Филострато, – что не смог вас приветствовать сразу.

– Ну, это ничего, – сказал Джалс. – Я не формалист, хотя, честно говоря, я думал, он меня встретит. А вы прекрасно выглядите, Филострато. Слежу, слежу за вашей работой. Я, знаете, считаю вас одним из благодетелей человечества.

– В том-то и дело, – сказал Филострато. – Мы как раз начали…

– Помогаю, как могу, – сказал Джалс, – хотя и не смыслю – хе-хе – в технических тонкостях. Много лет положил я на эту борьбу! Главное – сексуальный вопрос. Я всегда говорю, надо снять эти запреты, и все пойдет гладко. Викторианская скрытность нам вредит, да, вредит! Дай мне волю, каждый юноша и каждая девушка…

– У-ух! – тихо сказал Феверстон.

– Простите, – сказал Филострато (он был иностранцем и еще надеялся просветить директора), – дело не совсем в этом…

– Знаю, знаю, – перебил Джалс и положил на его рукав толстый указательный палец. – Вижу, вы не читаете моего журнала. Очень вам советую проглядеть одну статейку в первом номере за прошлый месяц…

Часы отбили четверть.

– Когда мы пойдем к столу? – спросил Джалс. Он очень любил банкеты, особенно такие, на которых ему доводилось говорить речь. Ждать он не любил.

– В четверть восьмого, – сказала мисс Хардкасл.

– Знаете ли, – сказал Джалс, – этот Уизер мог бы и прийти. Я не придирчивый человек, но, между нами, я обижен. Что это такое, наконец?

– Надеюсь, с ним ничего не случилось, – сказала мисс Хардкасл.

– Мог бы и не уходить в такой день, – сказал Джалс.

– Ессо! – сказал Филострато. – Кто-то идет.

Действительно, в комнату вошел Уизер, но не один, и лицо его было еще бессвязней, чем обычно. Его таскали по собственному институту как лакея. Хуже того, становилось все яснее, что этот гнусный маг и его переводчик собираются присутствовать на банкете. Никто не понимал лучше Уизера, как нелепо представлять Джалсу старого священника, который не говорит по-английски, и нечто вроде сомнамбулы-шимпанзе в одеждах доктора философии. О том, чтобы все объяснить, и речи быть не могло. Для Джалса «средневековый» значило «дикий», а слово «магия» вызывало в его памяти лишь «Золотую ветвь». Кроме того, пришлось таскать за собой и Стэддока. К довершению бед, предполагаемый Мерлин сразу же рухнул в кресло и закрыл глаза.