Братья. Книга 1. Тайный воин - Мария Семенова

И всё шествие медленно скрылось за занавесью, как в болоте погрузло.

Потом, под угрюмые раскаты бубна и плач гудка, так же медленно всплыла кобыла с лежащим на ней похитителем: руки свешены, рядом поличное. Странно гляделась злая улыбка деревянной рожицы, воткнувшей нос в косую теснину. На безликих лицах домашних кукол нужное выражение хоть можно было домыслить…

– Слышь, Тарашечка! – подал голос гудошник. – Сильно ли тебя, бессчастного, казнить будут?

– Взял чуть всего-то, а драть велели без счёта! – истошно заверещал безобразник. – Лишают жизни святой за горшок пустой!

Начали ждать палача. Тот медлил, не показывался.

– Тарашечка! Где же кат, не заболел ли?

– Как есть заболел, весь побледнел, с лица похудел! – заливался болванчик, дёргаясь на кобыле. – Блинов объелся, вовсе разболелся, в задке засиделся!

«Блинов?..»

– Тарашечка! Но совсем ведь не сгинет, тебя не покинет?

– А его злая баба лечит! Брюхо правит, мнёт плечи! – пищал осуждённый и гулко стукался носом. – Чтоб скорее пришёл, чтоб злее порол!

Действительно, над краем занавеси неторопливо и величественно воздвигся палач. Кровавая рубашка и чёрные кудлы кругом лица придавали ему известное сходство с Темрюем, но лишь отчасти. Темрюй правил своё дело, не обременяясь страстями, равно отойдя и от лютости, и от жалости. Этот – каждой чёрточкой являл преувеличенное, небывалое зверство. Раздутые багровые щёки, оскаленные зубы, выкаченные глаза… Не городской законный казнитель, а разбойник из чащи лесной. Душегубец Кудаш за миг перед тем, как напороться на нож!

Он был такого росту и мощи, что Тарашечка лежал перед ним ничтожной козявкой. Вдовьим голосом провыла дудка, горестно возрыдал гудок, безнадёжно затрепетал бубен…

Ручища с кнутом начала медлительно подниматься…

И тут опять выскочила злая старуха. Стала помавать тряпичными лапками за спиной исполина, хватать его за рубаху. А уж скакала-прыгала так, что Ворон даже разглядел мелькнувшую руку Брекалы, водившего пятерушку.

– Тарашечка! Это что же она такое задумала?

– Учит палача, как бить сплеча! Не в той руке кнут, и всё тут!

Великан довольно долго отмахивался от наскоков настырницы, но в конце концов не стерпел. Оставил кобылу, развернулся – да как пошёл охаживать приставалу! Старуха носилась, прыгала, падала. В который раз взметнулся подол, кнут ожёг прямо по наготе. Позоряне захохотали.

Дикомыт вздрогнул, поморщился… Вновь пробрало холодом, сделалось одиноко и страшно. «А если учителя не сразу смертью убьют? Если схватят живого?» Он с потрясающей ясностью увидел Ветра, распластанного на кобыле. Его крепко стиснутые побелевшие кулаки: «Сто один… сто два…»

Ворон даже на некоторое время перестал замечать представление. Между тем Тарашечка под шумок слез с кобылы, прихватил горшок и удрал. Палачу было не до него. Он яростно преследовал старуху и так хлестал кнутом, что раскачивалась занавесь. Стражники появлялись, пропадали, бестолково метались, тоже попадали под бич. Когда Ворон снова стал смотреть, битва уже затихала. Насовсем исчезли стражники, скрылся великан, лишь с криками взлетала и низвергалась вконец раздёрганная старуха. В последний раз выскочил палач, сгрёб её и уже бесповоротно уволок в бездну.

Ворон понял, что не сможет просто уйти, ничего не предприняв. В памяти ещё жило назидание Ветра: проследить, осмотреться… не лезть ни во что. Да неужто источник впрямь ждал, будто он, ученик, спокойно вернётся? проводит его на верную смерть?.. Ворона посетило озарение, он понял, что нужно было сделать.

«За тебя, Мать Владычица. За тебя, отец…»

Рожок и бубен с гудком надрывались неподобным весельем.

Над занавесью появился Тарашечка, поставил горшок, сел рядом – руки в боки, нога на ногу.

Мы играли вам и пели,

Про кого ж на самом деле?

Кто достаточен умом,

Догадается о том.

Вымахнул платок, накрыл Тарашечку и унёс. На доске занавеси остался только горшок. Высунулась рука, забрала его.

Мы играли, мы гудили,

Мы злодейку посрамили.

Нам на пиво и ватрушки

Собирают пятерушки!

Действо кончилось. Позоряне стали разговаривать, переглядываться. Хмель развеивался, Ворон видел: вдосталь навеселившись, люди как будто трезвели. Многие прятали глаза, отворачивались, норовили незаметно уйти. Наверно, это были здешние мораничи. Смогут ли теперь Правосудной молиться, не видя перед собой старуху на полочке? Как после такого-то глума назавтра к святому жрецу на улице обратятся?..

Брекала вышел из-за занавеси, на ходу вынимая изо рта пищик. Он был чем-то похож на Галуху, немолодой, взмыленный, круглолицый, очень довольный. Он держал в руках пёстрый колпак вроде Тарашечкиного, только большой. Для денег.

У скомороха зверски саднило нёбо, распух язык, болели щёки и шея. Так бывало всегда, если он долго говорил через пищик, стараясь, чтобы звучало внятно и громко. И будет болеть, пока не опрокинешь в кружале пива похолоднее. Замлевшие пальцы покалывала вернувшаяся кровь. Брекала был доволен. Сегодня битва Тарашечки с Мораной рождалась почти на ходу, по мгновенному наитию. А ведь с утра он даже не собирался на торг выходить. Опасное это дело, скалозубить о будущем правителе города. Поди знай, как дальше дело пойдёт: ещё попомнят некстати. Однако покровитель Огненный Змей не оставил Брекалу, не забыл жертвенных возлияний. Пролетел слух, будто на торгу крикнули вора. Да не кто-нибудь крикнул – Люторад, скомороший ненавистник. Уж этот вцепится, не отпустит. И точно, пронеслась весть о скором суде, стали ждать казни. Тут уж на площадь побежали и те, кто по лености пропустил вече, а Брекала бросился к скрыне – обряжать палача. Теперь он посасывал намятый рот, предвкушая отменный сбор и пиво в кружале.

В дальнем конце площади что-то начало происходить.

Над говорливым скопищем неожиданно взмыл всего один голос, но такой, что головы начали поворачиваться.

Сказала Владычица: «Я создаю

Для каждого пальца науку свою.

Большой – чтоб не выскользнул меч из руки.

Второй – чтоб к победе направить полки.

И третий, оружием ставшая плоть,

Стальными тисками закроет щепоть.

Четвёртый и пятый… но вы, ребятня,

Совсем не желаете слушать Меня!»

Человек пел – и как! Ему не верста были ни Брекала, ни понукалка-гудошник, не говоря уже о рожечнике. Голос заполнял широкую площадь, играл сам с собой, ударяясь в стену подклета, уносился на ликующих крыльях через разлив, достигая аж Дикого Кута.

Без натуги, без выученного умения, свободно и легко, как птица поёт.

Брекала сперва не поверил собственным ушам. Потом сообразил: его вызывали на поединок.