Калейдоскоп. Расходные материалы - Сергей Кузнецов

В Англии их никто не ждал. В Америке – тем более. Бывший адвокат вспомнил еврейских предков, и они, полные надежд, отправились в Израиль.

Надежды не сбылись. Бриллианты украли в первую же неделю. Хорошую работу найти не удалось. Пока мальчик не начал зарабатывать, семья жила в нищете.

Когда я его встречаю, я думаю: какая странная судьба. Десять лет жить во дворце как раджа, а следующие пять – в позорной бедности.

Принц и нищий в одном лице.

– Мотор!

Антонелла не спеша, чтобы зрители успели рассмотреть ее совершенную фигуру, идет к огромной кровати.

– Приготовиться! – командует Сальваторе. – Сейчас ты ляжешь и увидишь, что на простынях выступает кровь! Приготовься орать! Ори что есть силы! Как будто к тебе в трусы залезла змея!

Антонелла забирается в кровать, жеманно вынимает испачканную в краске руку из-под одеяла и слабо взвизгивает.

– Не так, не так, больше страсти! – кричит Сальваторе. – Запусти туда руку поглубже, будто мандавошек у себя давишь – и ори как следует!

Антонелла шарит рукой под одеялом, на ее лице выражение брезгливой скуки сменяется удивлением и любопытством. Она откидывает одеяло – и вот тут наконец-то раздается тот самый крик! Звукооператор подскакивает, Сальваторе чуть слышно произносит «есть!», Лоренцо на заднем плане приплясывает от восторга.

Антонелла орет, закрыв лицо руками, отползает к краю, окровавленная рубашка задирается до самого зада, она судорожно перебирает ногами, словно в агонии.

Съемочная группа потрясенно замирает. Слышен шепот: ничего себе дает! – и только через минуту кто-то наконец замечает: в кровати Антонеллы лежит отрезанная голова ее сиамского кота.

Выбросили на улицу, повторяет про себя Нортен. Как ненужную рухлядь. Подставили, оклеветали и выкинули на улицу. Не убивал я ее кошку, Бог мой, конечно, не убивал. Я вообще люблю животных. А что я к ней пришел две ночи назад – так было же письмо!

Да, фальшивое письмо. Опять фальшивка, как вся эта поездка.

А Лесс Харрисон? Тоже хорош, крысий дрын, дешевка! Сдал меня, как итальяшки – сбитого летчика. Стоило этой шлюхе сказать «либо я, либо он», сразу прислал телеграмму: «Согласен Костини важнее фильма чем Нортен. Уволить выплатив компенсацию».

Компенсация! Гроши! Хорошо еще – обратный билет. Быстрее в аэропорт – и домой.

Выбросили на улицу, повторяет он про себя. Выбросили на улицу.

Ноги опять несут Нортена лабиринтом римских переулков. Пусть туристы любуются Колизеем и форумом – он предпочитает узкие улочки, случайные встречи, поблекшие воспоминания.

В Колизей Терри привела Лючия. После бомбежек руинами его было не удивить – и он даже не сразу понял, что эти развалины – не результат нынешней войны. Бутылка вина, немного сыра и фруктов – они закатили настоящий пир в ведущем на арену коридоре, примерно там, где спустя тридцать без малого лет Брюс Ли на радость мальчишкам всего мира будет драться с Чаком Норрисом. Медно-рыжие волосы Лючии сверкали на солнце, а губы ее были красны от поцелуев и дешевой помады с черного рынка. Они были влюблены (по крайней мере, Терри был влюблен) и потому не помнили, что две тысячи лет назад на этой арене умирали и убивали. Не помнить было совсем просто – за годы войны они научились не думать о тех, кто уже умер, о тех, кто morituri, идет на смерть.

Что мне смотреть на Колизей? – думает Нортен. – Разве моя жизнь – не тот же Колизей? Величественная руина, памятник былой славы.

Он горько ухмыляется, понимая, что в определенном возрасте любой турист думает о себе так же.

Внезапно Нортен останавливается. Он узнал улицу. Там, за углом, был дом, где в квартире с тремя коридорами жила Лючия и другие шлюхи. Он узнал место – и внезапно вспомнил, как был здесь последний раз, зимой, накануне отправки в Америку.

Он сам не знал, зачем шел к Лючии в тот раз. Попрощаться? Позвать с собой? Пообещать вернуться и найти ее? До последней минуты Терри не знал, что скажет.

В конце концов, ему было всего двадцать два. Простой парнишка со Среднего Запада, сполна хлебнувший войны и любви.

Квартира была разгромлена. Все перевернуто вверх дном. Разодранные занавески и скатерти валялись на полу. Стулья, столы и комоды разломаны. Все, что можно искорежить и разрушить, было искорежено и разрушено. От обстановки квартиры не осталось почти ничего. Стекла выбиты, и ночь заглядывала в окна призрачными черными зрачками. Девицы сгинули, осталась только одна старуха, нацепившая на себя все свои кофты и юбки, обмотавшая голову шалью.

Военная полиция разгромила бордель. Девочек выбросили на улицу, не дав даже толком одеться.

Да, сказал себе Нортен, вот почему я не попрощался с Лючией. Я не нашел ее здесь, а искать по городу уже не было времени. Я убрался из города. И забыл о ней. Предал ее. И вот сейчас снова вернулся сюда, не на место любви – на место преступления. Да, моя жизнь – развалина, но не величественная руина Колизея, а разоренный бордель с выбитыми окнами и разломанной мебелью.

Всех, кто был там когда-то счастлив, выбросили на улицу: сначала – Лючию, теперь – его самого.

Нортену кажется: стоит повернуть за угол, он опять увидит зияющие провалы выбитых стекол и на пороге – замотанную в тряпье старуху.

Нет. Прошлого не осталось. Разгромленная квартира Лючии не была бы фальшивкой, была бы единственным настоящим местом в этом Риме.

Окна, конечно, давно вставили, в квартиру вселились новые жильцы, завезли новую мебель. Никто даже не помнит, что было здесь тридцать лет назад.

Терри Нортен поворачивает за угол – но, не успев рассмотреть дом, видит: навстречу идет женщина, медно-рыжие волосы спадают на плечи, в низком вырезе вздымается большая грудь, короткая юбка плещется у самых бедер.

– Привет, красавчик, – говорит она, – хочешь поразвлечься?

София чувствует себя усталой и разбитой. Полчаса бродила по площади, пытаясь найти волшебное место, описанное путеводителем как «один из двух геометрических центров колоннады». Якобы если встать туда, колонны сольются в одну. Как могут слиться в одну столько колонн, София не понимала, но как бы то ни было, места она не нашла, только замучилась от жары и слепящего солнца.

Нырнула в спасительное убежище собора – здесь хотя бы прохладно. Теперь ходит, задрав голову, рассматривая росписи.

Интересно, думает София, если бы в их городке была такая роскошная церковь – она бы поверила в Бога? Если Бог взирает с фрески пронзительными глазами и свет льется через витражи – это ведь совсем другое дело, чем когда преподобный отец Добсон каждое воскресенье талдычит одно и то же, мыча и запинаясь.

А может, и нет никакой разницы. Если Бог есть – почему Он являет себя только в Риме, а не в городе Мэйплвуд, штат Миннесота?

София подходит к скамейке, секунду колеблется – не стать ли на колени, как положено. От каменных плит поднимается холод, ей зябко, вовсе не хочется голыми коленками на низкую деревянную ступеньку. Она садится, спрятав под сиденье длинные ноги, оправив короткую юбку.