Я умею прыгать через лужи. Это трава. В сердце моем - Алан Маршалл

утверждать, что в его заведении обеды состоят из трех блюд.

Такого рода кафе обычно посещались людьми, у которых в кармане были считанные пенсы.

Я постоянно обедал в одном из таких кафе. Там стояли столики с мраморными неприятно-холодными крышками; линолеум, застилавший пол, был зашаркан и грязен. Но еда, которую подавал владелец, была немного лучше, чем у его конкурентов, и, вдобавок, не обязательно было уходить тотчас после обеда. Можно было подолгу сидеть, коротая время в беседах с такими же горемыками, которых страшило одиночество улицы.

Однажды вечером я заказал бифштекс с жареным луком. Хозяин принес еду, поставил тарелку на стол и протянул руку за деньгами.

Платить надо было сразу. Слишком велик был понесенный им убыток от того, что люди, пообедав, выворачивали перед ним пустые карманы, — теперь он требовал деньги вперед. Я заплатил и принялся за еду.

Нож, которым я орудовал, был острым. Хозяин был убежден, что если бифштекс разрезается без труда, клиенты никогда не догадываются, что он жесткий. Поэтому ножи у него всегда были хорошо наточены. И все же мой бифштекс сопротивлялся ножу с необычайным упорством.

Положив в рот большой кусок, я стал жевать, уставившись прямо перед собой и сосредоточившись на движении своих челюстей, которые уже через несколько минут устали от непосильной работы. Тогда я пальцами вытащил изо рта непрожеванное мясо и стал его разглядывать. Оно было жилистое, сероватое, безвкусное; разодрать его на куски оказалось невозможным, и я снова сунул его в рот и принялся жевать. Но через минуту извлек мясо изо рта и положил на край тарелки — я был не в силах довести кусок до таких размеров, которые позволили бы его проглотить.

Я решил, что с меня достаточно мясного сока и что жилы можно и не есть; однако, когда полчаса спустя я сидел с разболевшимися челюстями и смотрел на сероватые комки изжеванного мяса, венком окружившие жареный лук и обрезки бифштекса, я почувствовал, что меня надули. Разве могут такие обеды придать мне сил и энергии, в которых я так нуждался? Я сидел понурившись, не в силах побороть уныние.

Между тем лук на моей тарелке совсем остыл и подернулся тоненьким слоем беловатого жира — обмякшие полоски лука пробивались кое-где через этот покров, но тут же никли и увязали в нем. С отвращением я отодвинул от себя это блюдо, лицо мое искривила гримаса.

В это время ко мне подошел человек, сидевший в одиночестве за столиком у стены, и тронул меня за плечо. Его нельзя было назвать ни молодым, ни старым, у него были впалые щеки и усталые глаза; он взглянул на меня глубоким и проникновенным взглядом, в котором со всей очевидностью отразились страдания, известные лишь тем, кто познал голод и нищету.

— Ты станешь это есть, приятель? — спросил он, указывая на тарелку.

— Нет, — сказал я. — Я уже пообедал.

— Можно, я возьму?

— Пожалуйста.

Он унес тарелку на свой стол и начал есть. Он съел все — и жеванные мной куски мяса, и застывший в жире лук.

Затем он поднес тарелку ко рту и вылизал ее.

Глава 12

Постепенно я понял, что искусству показывать правдивые картины жизни и рисовать живые образы нельзя научиться, следуя готовым рецептам, заимствуя у других писателей накопленные ими знания и жизненный опыт; понял, что овладеть этим искусством я смогу, лишь принимая близко к сердцу жизнь других людей, читая их еще не написанные романы.

Надо слить свою волю к жизни и к победе с волей моих героев — только тогда истина откроется мне по-настоящему, и, познав ее, я испытаю потребность выразить ее словами.

Недостаточно наблюдать жизнь глазами художника, преданного лишь своему искусству. Написанные на основе таких наблюдений книги могут иметь значение только для их автора. Я же хотел создавать произведения важные и нужные для всех.

Я взялся за учебники грамматики, стал изучать правила, знакомые любому школьнику, но которые самому мне, поскольку я учился в глуши, постичь не удалось. Мне казалось, однако, что правила, на соблюдении которых настаивали эти учебники, могли скорее лишить меня дара слова, чем помочь мне высказать свои мысли и чувства.

Я узнал, что нельзя начинать фразу со слов «и» или «но», расчленять сложные времена, ставить предлог в конце предложения. А между тем, желая иной раз выразить свою мысль, мне хотелось нарушить все эти правила.

В одном сборнике цитат я прочитал: «Когда мысль захватывает, говорить о грамматике — кощунство». Эти слова придали мне бодрости. Но я понял, что для того чтобы отступать от правил, надо сначала их твердо усвоить.

Талант писателя не расцветет от того, что он постигнет правила расстановки слов, принятые в его время; нет, для того, чтобы научиться писать, он должен разделить с людьми все тяготы, до конца прочувствовать их. Только тогда он познает жизнь и сможет стать глашатаем правды.

Писать — значит понимать жизнь и уметь находить верные слова для выражения своих мыслей. Это умение приходит с жизненным опытом, а вовсе не достигается тренировкой в сочинении образцово правильных фраз.

Только глубокая заинтересованность в судьбах людей и проникновение в эти судьбы создают почву, на которой может родиться настоящее литературное произведение, чтобы дать этому произведению расцвести, автору надлежит отказаться от всякого личного честолюбия.

— Да нет, правда, он такой трус! Ненавидит трамваи. И людей боится, думает, кто-нибудь обязательно наступит ему на лапу.

— Вот так пес!

— Он таким и будет, пока не покроет сучку, — сказала рыжеволосая девушка.

— Фи, Глэдис! Как можно!

— Правда — Фил мне говорил.

— Ты все еще с ним гуляешь? — спросила Мэйбл, наклоняясь вперед, чтобы, лучше видеть девушку в синем джемпере.

— И буду гулять, пока не найду кого-нибудь другого. Он хочет, чтобы у нас с ним было по-честному, без обмана. Поглядеть на него — никогда не подумаешь, что он может говорить серьезно. А он долго толковал со мной — все про то… чтобы без обмана.

— Только об этом они и могут говорить, — сказала с усмешкой девушка по имени Бидди. — Обхаживают тебя, пока ты поверишь им и они добьются своего, тогда они начинают плести ахинею другой дурочке.

— Надо же о чем-то говорить, — возразила Глэдис.

— Почему же не поговорить о чем-нибудь интересном?

— Они и это умеют.

— О чем? О мотоциклах? О том, какие они молодцы?

— А о чем ты хочешь, чтобы они говорили? — упорствовала Глэдис.

— Не знаю… Во всяком случае, о чем-то таком, что помнилось бы и на другой день. Что заставило бы позабыть об этой