Алексей Михайлович - Игорь Андреев

В пятом часу после вечерни соборные попы и певчие станицы приходили во дворец славить Христа. Алексей Михайлович принимал их в Передней или Столовой избе, жаловал медом и давал славленое. Царь очень ценил хорошее пение и нередко давал певчим славленое особо, из своих рук. К этому в царской семье приучали с самого детства: царь Михаил — царевича Алексея, царь Алексей — своих сыновей и дочерей.

В самый праздник Рождества Христова, после заутрени, царь принимал в Столовой или в Золотой палате патриарха с властями. Для этого в переднем углу ставили государево место, а подле — место для патриарха. Патриарх появлялся в сопровождении соборных ключарей, которые несли крест и святую воду. Следом за владыкой славить Христа и поздравлять царя с праздником шло высшее духовенство. Алексей Михайлович встречал его в сенях. После обычных молитв певчие пели царю многолетие, а патриарх поздравлял с Рождеством Христовым. Посидев в палате, патриарх оставлял Алексея Михайловича и отправлялся с поздравлениями к царице и царскому семейству.

В это время Алексей Михайлович готовился к выходу в Успенский собор. Выход обставлялся необычайно пышно, как и следовало в Господский праздник. Царя облачали в Большой наряд. Сопровождавшие его придворные шествовали в золотных платьях. Одежда в таких случаях приобретала особый, «государственный» смысл. Она не только свидетельствовала о сословной и чиновной принадлежности человека, но и символизировала богатство государя и одновременно подчеркивала патриархальный характер его власти — не случайно золотое и цветное платье выдавалось из казны и в казну возвращалось. Кажется, именно эта частность в устройстве шествия ярче всего характеризует функциональную направленность церковных и придворных церемоний, призванных стать мерилом православно-имперского великолепия и величия московских государей. Этой цели подчинялись все или почти все церемониальные символы и образы-действия.

В свое время замечательный историк и философ Л. Карсавин отмечал, что материальное для историка становится важным тогда, когда оно «выражает, индивидуализирует и нравственное состояние общества, и его религиозные и эстетические взгляды, и его социальный строй». При таком подходе, например, изысканные наряды в Бургундии при Карле Смелом, помпезная процессия испанского самодержца в спальню супруги-королевы или дамская мода в эпоху Директории по принципу: минимум материи — максимум эффекта есть квинтэссенция самой эпохи[428]. Псевдовизантийская пышность московского двора Алексея Михайловича — из этого ряда. По крайней мере, в ней — самовыражение власти.

Число царских выходов впечатляет. В книге царских выходов за 1646 год числится 72 выхода, а еще четыре были связаны с приемами гонцов, посланников и греков; в 1647-м эти цифры, соответственно, — 98 и 11 (включая встречи с литовскими и шведскими послами); в 1649-м — 93 и 7; в 1652 году — 98 и 2.

К сожалению, полную статистику трудно выстроить: в книге царских выходов существуют пробелы как по годам, так и по отдельным месяцам. Но средняя цифра — около 85 церемоний в год — все равно получается внушительной, даже с учетом того, что в последние годы жизни из-за осложнений со здоровьем царь стал пропускать некоторые церковные праздники и крестные ходы.

Пройдет не так много времени, и столь истовая религиозность уже не будет рассматриваться как нечто обязательное для монарха. С легкой руки Петра для государя найдется немало иных дел, искупающих его недолгое пребывание в церкви. Но это в будущем. Для современников же Алексея Михайловича его непременное и обязательное участие во всех церковных церемониях было необходимым подтверждением благочестивого характера Московского царства. В шествующей к Богу власти прежде всего виделась прочность.

Если церковные церемонии подчеркивали благочестивый характер православного Московского государства и его правителей, то придворные церемонии прежде всего были призваны продемонстрировать могущество и величие царей. Придворным церемониям мы чаще всего обязаны появлению описаний внешности Алексея Михайловича. Ведь именно на них послы и члены их свиты — будущие авторы сочинений — получали возможность лицезреть московского государя вблизи. Естественно, потом случались новые встречи, описание дополнялось новыми деталями, но эти первые, эмоционально самые сильные впечатления оставались преобладающими. Тем более что весь посольский обряд был нацелен на то, чтобы поразить гостей образом государя. Алексей Михайлович оставался в центре всей церемонии. Образ его слагался из окружения, интерьера, наряда, внешности, жеста, строго регламентированного поведения. На каждой аудиенции Алексею Михайловичу приходилось играть трудную роль под общим названием Державность и Величие. Справлялся он с ней совсем неплохо, благо внешний вид немало тому способствовал. «Алексей статный муж, среднего роста, с кроткой наружностью, бел телом, с румянцем на щеках, волосы у него белокурые и красивая борода; он одарен крепостью телесных сил, которой, впрочем, повредит заметная во всех его членах тучность… Теперь он на 36-м году жизни» — так описывал второго Романова Августин Мейерберг.

А вот описание голландца Витсена: «По фигуре царь очень полный, так что он даже занял весь трон и сидел будто втиснутый в него… Царь тоже не шевелился, как бы перед ним не кланялись; он даже не поводил своими ясными очами и тем более не отвечал на приветствия. У него красивая внешность и очень белое лицо, носит большую круглую бороду; волосы его черные или скорее каштановые, руки очень грубые, пухловатые и толстые». На пухлые руки, между прочим, обратил внимание и Роде. Он вспоминает: целовали «мягкую и пухлую руку царя».

Уроженец Курляндии Яков Рентенфельс: «Росту Алексей… среднего, с несколько полным телом и лицом, бел и румян, цвет волос у него средний между черным и рыжим, глаза голубые, походка важная, и выражение лица таково, что в нем видна строгость и милость…»

В отличие от дипломатов, Самуэль Коллинс имел возможность близко общаться со вторым Романовым, причем нередко это было общение врача с пациентом. Поэтому его воспоминания вызывают особый интерес. Царь, писал Коллинс, «красивый мужчина, около 6 футов ростом, хорошо сложен, больше дороден, нежели худощав, здорового сложения, волосы светловатые, а лоб немного низкий. Его вид суров, и он строг в наказаниях, хотя очень заботится о любви своих подданных».

Коллинс не ограничился одним описанием. В его сочинении встречаются детали, дополняющие набросанный им портрет: «Наружность императора красива; он двумя месяцами старее короля Карла II и здоров сложеньем; волосы его светло-русые, он не бреет бороды, высок ростом и толст; его осанка величественна; он жесток во гневе, но обыкновенно добр, благодетелен, целомудрен, очень привязан к сестрам и детям, одарен обширной памятью, точен в исполнении церковных обрядов, большой покровитель веры»[429].