Потому и сидим (сборник) - Андрей Митрофанович Ренников

чая, приходится питаться молоком, дешевым рубленым мясом… Котлет заготовишь на три дня сразу и кое-как сыт. А представляете, сколько зелени нужно, чтобы не испытывать голода? По нынешним ценам – в день тридцати франков не хватит.

– Ну, что же, дорогой мой, – успокоительно заметила шедшая с нами Елена Васильевна. – Если невозможно поститься, вы и не поститесь. Помните, в Писании, кажется, сказано: не то плохо, что в уста, а то, что из уст. Мы с мужем, например, тоже едим скоромное, но зато по взаимному уговору он во время поста не смеет ворчать на еду. Говоря откровенно, бедному человеку не только соблюдать поста нельзя, но трудно даже в церковь ходить. Днем непрерывно строчишь на машинке, чтобы заказ вовремя сдать, рано утром комнату слегка приберешь, вечером кое-что заштопаешь, выстираешь… Ни одной минуты свободной. Ну, и на время поста мы условились: обед готовлю я не постный и не скоромный, а просто ленивый. Чтобы было время в церковь ходить.

– Это что же такое – ленивый обед? – заинтересовался я.

– А очень просто: все блюда ленивые. Обычно существуют только ленивые щи и ленивые вареники. Ну, а у меня еще много другого: ленивый пирог, например, когда готовится только фарш, а к фаршу подается хлеб. Или ленивое кофе – сразу на несколько дней. Или ленивые картофельные котлеты – слегка поджаренное пюре, отдельно томатный соус. Вот таким образом, наскребешь час свободного времени и идешь в церковь. А о постном, или о скоромном даже не думаешь.

– Я-то вас понимаю, Елена Васильевна, – печально согласился Иван Кузьмич. – Но, все-таки, разве не обидно? Ведь за гробом ответ придется давать? Я, как вы знаете, человек из патриархальной семьи… Мои предки, московские купцы, всегда своим благочестием гордились. И вот извольте, до чего, можно сказать, опустился потомок! Мы в Москве, помню, даже простого сахара в это время не употребляли: всегда постный. Чай пили обязательно с миндальным молоком. Если бы я при деде своем выпил коровьего молока, он меня бы на месте убил – так был набожен, вся Москва его знала. А теперь даже страшно становится: я это или не я? У меня дома тоже, как у родителей, с понедельника первой седьмицы до Светлого воскресенья – никто к скоромному не смел прикоснуться. Ели уху, заливное, осетрину, лососину, цветную капусту, специально выписывали спаржу, картофельные котлеты делали с грибами, грибы были всякие – с грибного рынка целые кули волокли… И все терпели, но ели, никто не жаловался на строгость поста. Зато какое радостное ощущение, что живешь по правилам, не грешишь, не испытываешь терпенья Божьего! Чувствовали, что вот придет Страшный Суд – и никакого тебе адвоката не надо. А сейчас? Что отвечу я, когда явлюсь туда этаким беззаконным, презренным козлищем? Подойду к вратам рая, а святой Петр выйдет, посмотрит и скажет: «это ты, брат, рубленое мясо постом лопал? Это ты молоко пил? Пошел вон!» Что же? Объяснять, что незакрутившийся салат – два франка? А капуста – пять? А сельдерей – десять? Нет, господа, очень уж противно все это! И выхода из греха никакого не видно…

Мы подошли к перекрестку. Иван Кузьмич стал прощаться, так как должен был свернуть в боковую улицу. Протянул руку Елене Васильевне, мне, как-то странно покачнулся, оперся на палку, виновато улыбнулся и осторожно стал переходить на другую сторону.

– Что это с ним? – тревожно спросил я Елену Васильевну.

– Очевидно, головокружение. Недоедает, бедняга.

«Возрождение», рубрика «Маленький фельетон», Париж, 15 марта 1940, № 4227, с. 4.

Заколдованный круг

Началось все это оживление у нас в городе с одного радостного, хотя и малозначительного факта: Вера Васильевна получила постоянную работу в местном бюро.

Правда, Николай Степанович горячо восставал против решения жены поступить на службу. Во-первых, некому будет присмотреть за ребенком; во-вторых, завтракать и обедать придется в ресторане; в-третьих, дома начнется беспорядок. Носки не заштопаны, белье – без пуговиц, вещи не на своих местах.

А главное, к чему это, когда удается и так сводить концы с концами? Слава Богу, Николай Степанович служит на заводе по изготовлению химических красок и совершенно спокоен за будущее: никто из местных рабочих не поступит на его место. В ателье дышать нечем; глаза все время слезятся; краска проедает руки. А после пяти лет такой деятельности легкие уже не выдерживают, и обычно начинается туберкулез. Следовательно, какое основание беспокоиться, что неожиданно рассчитают и возьмут кого-либо другого?

Но Вера Васильевна настояла все-таки на своем. Дороговизна растет, общее политическое положение в Европе не ясно, Италия ведет какую-то загадочную линию нон-беллижерантки[478], а потому лишние семьсот франков в месяц никогда не мешают.

– Но кто же будет смотреть за Котиком? – уныло спросил утомленный спорами Николай Степанович.

– Не беспокойся. Я сговорилась с Надеждой Павловной. Она будет приходить на весь день следить за мальчиком, готовить обед, стирать, штопать. А упускать такой случай – поступить на постоянную службу – глупо.

* * *

В доме у Надежды Павловны целую неделю происходили ожесточенные прения. Хотя в этих прениях участвовали только двое – муж и жена, заседания, однако, каждый раз бывали шумными и затягивались далеко за полночь. Особенно волновался Петр Сергеевич, которому новая деятельность Надежды Павловны казалась полным потрясением семейных основ.

– Но ведь мы же не будем совсем видеться! – сердито восклицал он. Ты забываешь, что я работаю в ночную смену!

– Что же такого? Больше будешь меня ценить.

– А как Люся и Миша? Кто будет за ними смотреть? Неужели тебе ближе этот вислоухий Котик, чем свои собственные родные дети?

– Не ори. Я обдумала. С утра к нам будет приходить Ольга Алексеевна и делать все, что полагается. Это замечательно добросовестная и милая женщина.

Петр Сергеевич махнул рукой и ушел спать. Что поделаешь с таким упрямым существом? Казалось бы, служба у него хорошая, верная: в плавильном отделении завода, где не выдерживает ни один европеец, и где остались одни только русские, арабы и негры. При такой работе живи, поживай и добра наживай. Ни конкуренция не страшна, ни законы об иностранном труде. Но нет, нужно же придумать такую штуку: весь день торчать в чужом доме. Да еще у кого? У этой взбалмошной Веры Васильевны…

Петр Сергеевич вспомнил, как в прошлом году он с женой, с Верой Васильевной, с ее мужем и с детьми проводили летний отпуск в Антибе. Катались как-то раз на лодке по морю. Надвигалась гроза. Петр Сергеевич настаивал на том, чтобы заблаговременно возвратиться, но Вера Васильевна протестовала, говорила, что в грозу интересней плыть. И вот гроза, действительно, разразилась, со штормом. Ветер выл, море гудело, дети визжали, мужчины гребли изо всех сил,