За туманом - Михаил Соболев

Я любуюсь её загорелой голенью, длинной тонкой ступнёй, ухоженными пальчиками и начинаю мелко дрожать…

— Ты слышишь, о чём я говорю? — переспрашивает она.

— Да… То есть, нет, я никогда не видел степь.

— Когда я сюда приехала, — нога юркнула под одеяло, и взлетела вверх рука, тонкая и изящная как крыло ангела, — меня поразило то, как похоже море на степь.

Одеяло съехало, обнажив плечо и часть белой, как молоко, груди.

— Я сама с Запорожья. Ты что, и на Украине никогда не бывал?

— Не довелось, — сипло отвечал я и начинал нежно целовать глаза девушки, стараясь справиться с ознобом. Волосы Оксаны пахли аптекой, — но украинок очень люблю…

— Что ты со мной делаешь… О, господи!.. Коханый!..

* * *

— Ксана, уже середина лета. Мы встречаемся почти четыре месяца, — я разворачиваю девушку лицом к себе.

— Выходи за меня! — вглядываясь в ставшие родными глаза любимой, я почти кричу, тряся её как былинку:

— Хочу, чтобы ты была рядом со мной, понимаешь? Всегда со мной: каждый день, каждый час, каждый миг… Я ревную тебя ко всему: к твоей школьной влюблённости, к врачам твоей больницы, к твоей работе, наконец. Во сне мы с тобой всегда вместе, и когда я просыпаюсь один, реву диким зверем, сжимая зубами подушку!.. Я не могу делить тебя ни с кем, даже с твоим прошлым…

Девушка чуть отстраняется. Глаза её опущены, руки вытянуты по швам:

— Коханый, умоляю тебя: подожди немножко, дай мне время!..

* * *

— МышкО, пойми, я должна поехать. Во-первых, я три года не видела маму. А потом, я должна всё же объясниться со Стёпой — всё ему рассказать, попросить прощения, в конце концов. Так будет по-честному. Ты только не волнуйся, коханый. Я обязательно вернусь, и мы уже не расстанемся с тобой никогда…

Я целую Оксану в глаза, крепко прижимаю её к себе, с трудом сдерживаясь, чтобы не разрыдаться. Хочется заслонить её от этого жестокого мира, где каждую секунду приходится принимать решения, выбирать, нести ответственность за поступки… И, в то же время, физически ощущаю, что её теряю…

Катер пронзительно гудит третий, последний раз. Старенький капитан подносит жестяной рупор ко рту…

— Беги, родная, я буду тебя ждать, — отпуская руки любимой, слегка подталкиваю её к дебаркадеру…

В тот же день провожали на пенсию Василия Петровича Петухова. Чествовали ветерана в клубе, собрались все жители посёлка. Несмотря на тоску, не пойти я не мог. Василий Петрович работал под моим началом, к тому же я давно присматривался к этой удивительной семье.

Василия Петухова и его жену Матрёну знало всё побережье. Сам Петухов работал на тракторе, а тракторист на селе — человек уважаемый! Кто дров из тайги привезёт? Кто весной огород вспашет и дорогу зимой к дому в снегу пробьёт?

То-то же!

Плюгавенький, и в самом деле похожий на задиристого петуха, Василий Петрович никому не отказывался помочь и цену не заламывал, сколько дадут. Спирт Петухов не пил и за труды брал деньгами. Домой спешил, к своей Матрёне…

Матрёна Ильинична работала пекарем. Когда подходил на пекарне хлебушек, по посёлку плыл такой сытный дух, что поневоле во рту накапливалась слюна; хотелось скорее домой, за стол.

Зачастившие перед путиной к нам городские начальники обязательно брали в Николаевск три-четыре буханки местного хлеба.

Сыновей у Василия и Матрёны было двое: оба давно уже выросли, отслужили и разлетелись по свету. Слали родителям к праздникам открытки, а проведать — так не дождёшься.

Дом у Петуховых, самый большой в посёлке, он стоял в самом центре и гордо смотрел шестью окнами на магазин, почту и сберкассу.

В воскресенье в клуб на кинокартину супруги шли не торопясь, под ручку, нарядные, на лицах — довольство. Дородная краснощёкая Матрена приветливо раскланивалась с односельчанами. Рядом с супругой семенил щуплый низкорослый Василий Петрович — в костюме, галстуке, и серой шляпе набекрень.

И всё бы хорошо, если бы…

Трезвенники Петуховы два раза в год, в мае и октябре, справляли свои рождения.

Матрёна Ильинична пекла пироги, тушила гуся. Скуповатые супруги гостей не приглашали. Зачем? Им и вдвоём хорошо.

Представьте такую картину: муж и жена Петуховы — за праздничным столом, одеты в новое, красивые и влюблённые. Лёгкий морской ветерок шевелит занавеси приоткрытого окна. Матрёна потчует мужа:

— Вася, попробуй икорки, меня Валентина из засольного угостила.

— Спасибо, Матрёнушка, — всё более краснеет лицом Петрович, — это какая Валентина, Кулагина, что ли?

Через часок-полтора тональность разговора меняется:

— Мог бы подымить и на улице, стирать занавески мне придётся…

— А пошла бы ты… в баню!..

Петрович в сердцах встаёт из-за стола и уходит в палисадник.

Матрёна Ильинична задвигает засов на входной двери:

— Вот и ночуй там, в бане!

Спокойно докурив и аккуратно загасив окурок, глава семьи направляется к поленнице.

Взвесив на руке самое тяжёлое полено, крушит ближайшее к входной двери окно.

Следующее окно выносит изнутри Матрёна табуретом. Третье — Петрович. Опять — Матрёна.

Военные действия идут в полном молчании. Слышен лишь звон стекла, треск ломаемых рам и надсадное дыхание Петуховых.

Когда в доме и на веранде не остаётся ни одного целого окна, Петрович закуривает, и, полюбовавшись на результат, идёт к соседям проситься на ночлег.

Давно собравшиеся на противоположной стороне улицы поселковые кумушки подчеркнуто вежливо его величают:

— Здрасьте, Василий Петрович.

Утром Матрёна Ильинична берёт бутылку, заворачивает в холстину нетронутый пирог и бежит через дорогу просить у супруга прощение. К чести Петухова он долго не ломается и, опохмелившись, степенно возвращается в лоно семьи, сопровождаемый семенящей позади него счастливой женой.

Всю неделю Петуховы ремонтируют разрушенное жилище.

Это всем знакомое «кино» соседи смотрят регулярно, два раза в год, и удивляться давно уже перестали. Лишь однажды рыбобазовский кузнец Миронов не выдержал:

— Петрович, чем так мучиться, разошлись бы, что ли…

Ус Петухова дёрнулся, лицо налилось свекольным соком:

— Ты что, охренел? Я люблю её!

А сегодня я с восхищением смотрел на сцену, на гордого праздничного Василия, сияющую Матрёну, любовался этой счастливой и красивой парой. Завидовал пронесённому ими через всю жизнь чувству, оставшемуся и сейчас, под старость, такому же искреннему и горячему, как в юные годы.