Плюс один стул - Маша Трауб

Петя терпел так долго, как мог – и запах немытого тела обильно потеющего водителя с мокрыми разводами под мышками на рубашке. И отстраненную бабу Дусю, которая, вопреки обыкновению, вяло поддакивала, а не активно поддерживала разговор, и резкие торможения. Его вырвало на повороте к кладбищу. Прямо на грязные, давно не чищенные кожаные сиденья. На грязный пол, застеленный газетами. Баба Дуся очнулась, испугалась, забеспокоилась, будто пришла в себя. Начала кричать на водителя, не выбирая выражений. А уж когда баба Дуся не выбирала выражений, то даже у шоферов не находилось ответных слов. Петя сидел в собственной блевотине, и этот родной, его собственный запах казался ему менее зловонным, чем запах пота водителя. И баба Дуся, которая быстро «построила» водилу, тоже была его бабушкой. Он снова был под защитой.

– Чё встал? Назад. Быстро! И если хоть раз дернешь, я тебе этот руль в одно место засуну! Понял? Сволочь! Довел мне ребенка! Деньги берешь, а срач развел такой, что сесть противно! Я еще пожалуюсь! Так пожалуюсь, что тебя быстро с работы выкинут! – кричала баба Дуся на водителя. – Ни стыда ни совести! Языком только трепать горазд, а довезти нормально не можешь!

Сквозь полуприкрытые веки Петя видел, как водитель развернулся и поехал назад. Спорить с женщиной, которая не помнила себя от горя утраты, от переживаний за внука, он не посмел.

– Может, остановимся, у меня вода в багажнике есть, замоем хоть малость? – осторожно предложил водитель.

– Я тебе сейчас так замою, что не отмоешься! – проорала баба Дуся.

Назад они доехали плавно, без рывков и в два раза быстрее. Петя лежал на заднем сиденье, на коленях у бабушки, измученный, дурно пахнущий и совершенно счастливый. Баба Дуся вытирала его лицо своим безразмерным, отчего-то мужским носовым платком. Она отвернула ручку и открыла окно почти настежь – на Петю лился свежий воздух, и никто не говорил, что его продует. Евдокия Степановна гладила его по голове, и ему это очень нравилось.

Петя сидел на лавочке около подъезда, пока баба Дуся «разбиралась» с водителем – тот, видимо, посмел попросить плату за испорченный салон. Потом Петя совершенно счастливый сидел в ванной, пока бабуля оттирала его губкой, мыла ему голову и бегала на кухню, где стояла стиральная машина. Только одно было необычно – они были в квартире бабы Розы, а вместо Розы Герасимовны рядом была баба Дуся. Ведь Евдокия Степановна жила с ним в деревне, а в городе – всегда баба Роза. Теперь бабы Розы у него нет. И не будет. Петя заплакал. Только сейчас до него дошло, что бабушка умерла. Что прежняя жизнь закончилась. Потом баба Дуся вызвала соседку – тетю Нину, которая Пете очень нравилась, а баба Роза ее не слишком любила – за «пустобрехство», как она говорила. И Петя заплакал, потому что ему уже не нужно было защищать тетю Нину перед бабой Розой. Он лежал в кровати и смотрел с тетей Ниной телевизор, что было строжайше запрещено бабулей. И никак не мог успокоиться – слезы лились сами собой. Теперь он мог смотреть телевизор, когда захочет. Но совсем не хотел. И тетя Нина его раздражала, и телевизор раздражал, и он понял, что означает «пустобрехство», а баба Дуся уехала. Петя, устав от собственных слез, уснул.

Сквозь сон он слышал, как домой вернулась бабушка. Петя открыл глаза, подумав на секунду, что это баба Роза и сейчас она его отругает за то, что уснул на диване, а не переоделся в пижаму и не лег у себя, как положено. Но это была баба Дуся, которая шепталась с тетей Ниной, потом та тоже заплакала. Он слышал, как Евдокия Степановна спрашивала тетю Нину, как им жить дальше, без Розы. И соседка вздыхала. Петя снова уснул, по-детски порадовавшись, что сегодня ему точно не попадет.

Петя догадался, что на похоронах бабы Розы произошло что-то плохое, даже страшное, и ему, с одной стороны, было радостно от того, что он не видел мертвую бабушку в гробу, а с другой – любопытство заставляло его прислушиваться к разговорам взрослых. Он так ничего и не понял. И вот теперь баба Дуся ему рассказывала, будто каялась. А он сидел, слушал и должен был отпустить этот грех.

– Я ж батюшку позвала на похороны. Думала, что доброе дело делаю. Ну, кому отпевание помешало? Никому не помешало! Даже за самоубийц родственники просят – пусть батюшка отпоет, как полагается. А ведь грех, нельзя за самоубийц служить. Вот я и подумала – забираю у Розы диван, мебель, так дай сделаю что-нибудь хорошее. Отплачу, как могу. Вот батюшку и позвала. А там подруги Розы были. Три женщины. Я их раньше и не видела. Даже не знала, что у Розы подруги какие-то есть. Сколько лет бок о бок прожили, а я ж, получается, ничего о ней и не знала… Так же нельзя, чтобы человека не узнать. Мы же даже не разговаривали толком, только о тебе да о тебе. Ну, о погоде еще, потом о ценах.

Ну вот… Как только батюшка стал молитву читать, одна из женщин начала выкрикивать что-то и плакать – две другие ее выводили, потом снова заводили. Я ж, как знала, так батюшке все и написала – Роза Герасимовна. А эта подруга сначала зарыдала, когда имя услышала. Мне же никто не говорил, что она не Роза, а Рэйзел и не Герасимовна, а Гершевна! Батюшка начинает молитву читать, а эта женщина его обрывает и поправляет. Мол, не Роза покойница, а Рэйзел! И никакая она не Герасимовна! И некрещеная!

Батюшка ничего не понимает, на меня смотрит. А я что могу сделать? Только со стыда сгореть и сквозь землю провалиться. Сама ж ничего не понимаю! Батюшка же не может сразу все запомнить. Вот он то Роза Гершевна скажет, то Рэйзел Герасимовна. Сам нервничает – молодой ведь еще. А эта женщина после каждой его ошибки начинает рыдать, заламывать руки, и две другие ее выводят. Батюшка – у него лицо такое было нежное, детское, бородка клочками росла, аж пятнами пошел. Я стою и не знаю, за кого больше переживать – за эту женщину или за него. Он честным оказался, совсем неопытным, службу прерывал, ждал, пока Розина подруга успокоится и вернется. И опять покойницу Герасимовной называл. Люди стоят, ничего понять не могут. Я вообще к окну притулилась, чтобы меня никто не видел и не слышал. И тут этот их батюшка появляется, который раввин или как там называется. Мне совсем поплохело. Наш батюшка, как раввина увидел, так совсем как рак красный сделался и растерялся, как ребенок. Мне потом рассказали, что он до того только машины новые освящал, чтобы аварий не было, да квартиры, а панихида у него первая была. Кто раввина позвал – я не знаю, думаю, что подруги Розы. Они ему что-то шептать принялись, тот кивал. А мой-то батюшка аж заикаться начал. И путает все и путает, как будто специально. Как мальчик на экзамене. А раввин на него смотрит так с усмешкой и молчит.

Я вышла, не выдержала. Плохо мне стало. Валокордина тогда выпила столько, что вся завалокординилась. И поддержать меня некому. Отца-то твоего не было в тот день – в командировку он уехал, в другой город, не успел вернуться. Так что все на мне… Да еще тебе в машине плохо стало. Вот я и расклеилась совсем. От ответственности да от одиночества. Мы же с Розой всегда все совместно решали. Двумя головами думали да в четыре руки делали. А тут я одна осталась. Так плохо мне никогда не было. Вот сижу я на бордюре – больше и сесть ведь некуда, да плачу, реву белугой. Одна-одинешенька. И тебя на соседку бросила, тоже ведь волнуюсь. Я-то про эту Нину только от Розы слышала, а видела ее в первый раз. Считай, чужому человеку ребенка доверила. Для меня-то ты все равно ребенок, за которым пригляд нужен. Даже сейчас переживаю, как ты там живешь? А куда мне было деваться? Вот сидела и оплакивала – и себя за глупость, за то, что полезла туда, куда не просили. За то, что все не так организовала. Что ослушалась Розу и тебя на кладбище потащила. В общем, по всем фронтам виновата. А себя больше всех жалко. Так жалко, что сил нет. Батюшка, которому я денежку свою собственную заплатила, выскочил из зала как ошпаренный. Бежал, аж пятки сверкали. Я с ним даже не поговорила. Разозлилась только. Ну что он как умалишенный или придурок какой-то. Неужели имя нельзя было запомнить? Да на отца твоего злилась – когда надо, его и не было. Считай, к матери родной не приехал. А уж по какой причине – тут значения не имеет. Вот сижу я на этом бордюре заплеванном и на чем свет всех кляну. Ну и от слез уже никаких сил нет. И знаешь, что потом было? Вышли эти три женщины – подруги, значит, Розины. И начали меня успокаивать. И воды дали, и таблетку, и подняли меня, на лавку отвели. Потом достали водку, бутерброды – напоили, накормили меня. Полегче сразу стало. У меня ж из-за этих хлопот кусок в горло не лез, забыла, когда ела. Тебя покормлю – и ладно. Про себя уже не думала. Вот такая история. Так и не знаю, отпели Розу или нет. В раю она или где? Отошла ее душа или так и мается? А батюшка тот от меня как от черта стал бегать. Как увидит в церкви, так улепетывает. Ей-богу, словно малец неразумный. Так что ты сам разбирайся. Думаю, что Роза все-таки тебя в еврейскую веру обратила. И мне никак не может простить, что я такое учинила. Не верит, что я от души хотела как лучше. Тебе нужно заново креститься, а уж потом венчаться, вот что я думаю. Ты меня простишь? Роза не простит, так хоть ты прости.