Мой дедушка был вишней - Анджела Нанетти

— Примерно полчаса назад нам позвонила одна синьора. Она увидела, как ваш отец лезет на дерево с гусыней на плечах. Она позвала его, но он стал кричать. С тех пор как мы сюда приехали, пытаемся убедить его спуститься, но он начинает волноваться, и мы боимся, что он упадет… Может, у вас получится, потому что врачи спешат: их вызвали уже под конец рабочего дня.

Мама вытерла слезы и подошла к дереву.

— Папа, это Феличита.

— Вижу, не слепой, — сказал дедушка.

— Прошу тебя, спускайся.

— Сначала пусть подпишут бумагу, что не возьмут землю и не тронут вишню.

Мама стиснула руки.

— Хорошо, папа, они подпишут.

— Нет, я хочу это видеть.

Папа сказал что-то полицейскому, тот вынул из кармана блокнот и начал писать.

— Доволен? Бумага тут, теперь мы заберем ее.

Дедушка не ответил. Тогда какой-то человек приставил к дереву лестницу и полез наверх, но дедушка снял башмак и сказал ему:

— Только приблизься, проломлю тебе башку — это такая же правда, как и то, что меня зовут Оттавиано!

Я рассмеялся.

— Давай, Тонино, забирайся ко мне! — закричал дедушка. Теперь он был весел, и я не понимал, что делать.

— Ты спустишься, если Тонино залезет к тебе? — спросила мама. Дедушка кивнул, и я полез на дерево.

— Иди ко мне, — сказал мне дедушка.

Я посмотрел на маму, а она помотала головой.

— Дедушка, мы должны спуститься, пора есть.

— Твоя правда. Ну, значит, потом вернемся обратно.

Дедушка не хотел оставлять Альфонсину, он посадил ее к себе на спину и, цепляясь за ветки, постепенно спустился вниз. Когда мы очутились на земле, раздались аплодисменты, фотограф снова щелкнул фотоаппаратом, а папа снова выругался.

— Ну что, идем? — спросил дедушка. — Я проголодался.

Папа велел маме идти к машине, а сам остался поговорить с полицейским и людьми в белом.

На следующий день, когда мы собирались завтракать, мама сказала дедушке, что отвезет его в деревню.

— Как здорово! Значит, сегодня я не пойду в школу?

— Нет, ты пойдешь в школу.

— Но ты говорила…

— Ты пойдешь, и все тут! — закричала мама.

У нее было странное лицо и опухшие глаза. Я подумал, что, наверное, она все еще злится из-за того, что дедушка натворил вчера. Только я не понимал, почему она вымещает это на мне, а не на нем. Единственное, чего я действительно не выношу, это несправедливости, несправедливость приводит меня в ярость. А мама в тот момент показалась мне настолько несправедливой, что я уже был готов лезть в бутылку — как тогда с бабушкой Антониэттой.

Но тут дедушка (до этого он пил молоко) неожиданно встал, подошел ко мне и нежно-нежно погладил по голове — как будто боялся сделать мне больно.

— Не волнуйся, Тонино. Я потом приеду с Альфонсиной и заберу тебя из школы.

И тогда я все понял. Я посмотрел на маму. Глаза у нее были широко открыты, а рот она зажала рукой. И я точно понял, что происходит. Тогда мне стало так больно, как не бывало никогда раньше, и я разрыдался.

Дедушка продолжал гладить меня по голове, пока мама не взяла его за руку и не сказала ему ласково:

— Папа, собирайся, мы скоро поедем.

Так дедушка уехал в бесцветный дом и оттуда уже не вернулся. Когда я пришел из школы, мама с папой сидели с такими лицами, как будто кто-то умер, а Альфонсина была в одиночестве на балконе.

— Ты все понял, Тонино, да? Дедушка очень болен… — Папа велел мне сесть рядом. — Он уже не может жить с нами и не может вернуться к себе домой…

— Куда вы его отвезли?

— В одну клинику, там о нем позаботятся.

— А когда он вернется?

Мне никто не ответил.

Дедушка провел в той клинике четыре месяца, и однажды мы с мамой приехали навестить его.

Он жил в белой-белой комнате в конце длинного белого коридора. Сестры тоже одевались во все белое — даже обувь у них была белая, а двери — из белого матового стекла. Все белое и тихое, как в доме с привидениями.

Дедушка сидел у окна, положив руки на колени, и смотрел в никуда. Он так похудел, что казался прозрачным, и руки у него дрожали.

— Дедушка, я привез тебе вишен с Феличе, — сказал я ему. Я собрал для него самые спелые и красивые вишни, положил их в корзинку и накрыл самыми большими листьями.

Дедушка сунул руки в корзину, набрал пригоршню вишен и засунул себе в рот. Он ел вишню и смеялся, ел и смеялся — как ребенок. Сок тек у него по подбородку, а мама вытирала его и говорила:

— Папа, выплевывай косточки.

Но дедушка ел все, в том числе и косточки. В конце концов он взял листья и положил их себе на голову. Он был очень смешной с этими листьями на голове, и я засмеялся. Он тоже смеялся, пока не пришла медсестра:

— Синьор Оттавиано, что это вы натворили!

Она сняла листья у него с головы, взяла мокрое полотенце и стала вытирать его. Она терла, терла, и дедушка снова стал весь белый, как комната, сестра и больница.

С тех пор я больше не хотел навещать его.

Дедушка умер 28 сентября, спустя неделю после начала занятий и за три дня до того, как пришла повестка из суда. В повестке говорилось, что дедушка должен присутствовать на суде. Ведь судья будет решать, кто прав: муниципалитет, который хочет отобрать у дедушки землю, или дедушка, который не хочет ее отдавать и к тому же умер.

Прочитав это, мама чуть было не набросилась на чиновника из суда. Он принес повестку и ждал, чтобы она расписалась.

— Землю вы заберете только через мой труп, ясно вам? Хотите войну? Вы ее получите. Это такая же правда, как и то, что я дочь Оттавиано!

Если бы только дедушка видел, как она потрясает письмом перед носом этого чиновника, который только мотал головой, как марионетка. Он бы смеялся до упаду.

— Завтра они меня выслушают, эти господа! О да, еще как выслушают!

Чиновник еще раз спросил, не распишется ли мама в получении повестки, а потом ушел, повторяя, что он тут ни при чем, и даже забыл свою ручку.