Спаси нас, Мария Монтанелли - Герман Кох

Расписание изобиловало бредовыми инструкциями на тему самостоятельности: нам надлежало самим готовить, самим ставить палатки, короче, все делать самим. В каждом предложении слово «сам» встречалось не менее пяти раз, чтобы мы, не дай бог, не забыли о том, что нас ждет рабочая неделя, а не какое-нибудь там увеселительное мероприятие. «А в вечерние часы в нашем распоряжении будет масса свободного времени для беззаботного самоудовлетворения», – сострил Эрик, ставя галочку напротив велосипедной прогулки.

Несмотря на мои низкие показатели, меня не оставили на второй год. Наверняка принимая во внимание болезнь моей матери. Я уже рассказывал, что учителя мне сочувствовали и хотели дать второй шанс. По сути, я маме обязан тем, что еще целый год вынужден был участвовать в этом абсурде под названием лицей Монтанелли. Герарда, Эрика и меня развели по разным классам (видимо, порядком подустав от нашей компании), но никто не мог помешать нашему воссоединению на время рабочей недели. Эрик и Герард были на похоронах, вместе с другими знакомыми нашей семьи, мамиными подругами, друзьями и неизбежными родственниками. Похороны – хороший тест на истинность человеческих отношений. Рекомендую. Все эти чересчур серьезные лица несведущих в жизни людей… Они не виноваты, что у них такие лица, они просто еще не знают, что ничто не вечно, вот и надевают на себя маску скорби, заранее упражняясь перед зеркалом. Еще там были завсегдатаи похорон, находящие для любого из присутствующих фальшивые слова утешения. Чемпионы по объятьям и слезам на заказ. Их невозможно не заметить: они приходят на похороны в длинных пальто и широченных шляпах, в темных очках и с гигантскими букетами в руках, а по окончании церемонии первыми бросаются на кухню ставить кофе и стругать бутерброды, «ведь кто-то должен взять этот труд на себя». У них в доме ты всегда желанный гость, но при условии, что известие об их незаменимой помощи, без которой ты бы попросту пропал, разлетится потом по всему белу свету. Если, не дай бог, ты забудешь оповестить кого-то об их благодеянии, не беда, они раструбят об этом сами. Самое удивительное, что все эти типы слетаются, как воронье, и даже те, о которых ты и думать забыл. Да, я лично пожимал им руки и опознаю их из тысячи по глазам, которые озаряются блеском лишь тогда, когда отражают чужое горе. Родители Эрика тоже пришли. Его мать принесла букет незабудок, любимых цветов моей мамы. А отец Эрика перед началом похоронной процессии посмотрел на меня и пожал плечами, мол, «ничего не поделаешь, и это тоже надо пережить…». Их молчаливая поддержка была для меня гораздо ценнее, чем все эти скорбные рожи вокруг. Что касается лично меня, то в первую очередь я испытал облегчение оттого, что все наконец позади: пропитавший одежду больничный запах, да и вообще вся эта канитель. Ведь уже год назад исход был очевиден. Профессиональным плакальщикам этого не понять, они тут же вешают на тебя ярлык бессердечного чудовища и печально вздыхают: дескать, «тебе еще многому предстоит научиться в этой жизни». «Когда тебе плохо, общаться с тобой приятнее» – вот к чему сводятся их мысли, которые они, однако, ни за что не осмелятся высказать вслух.

После похорон мы с отцом отправились на берег моря поужинать. Погода стояла чудесная, и я уже давно так вкусно не ел. Выпив три бокала вина, мы смотрели на пенящиеся волны и чаек. Все вокруг пребывало в движении, но в то же время не менялось. Меня утешала мысль о том, что хуже, чем в прошлом году, уже не будет, по крайней мере временно.

– Думаю, вместе мы справимся, – сказал я отцу.

Я и вправду так думал. Вообще-то, там, на берегу моря, я ощущал себя совершенно счастливым и мог сказать все, что угодно, особенно отцу, которому в последнее время пришлось несладко.

– Я тоже так считаю, – улыбнулся он.

Следуя за катафалком в своем «фиате», он признался, что очень огорчен. «Я даже прослезился», – сказал он. Это «даже» слегка резануло слух, так что вдруг в моем воображении возникла вдова на заднем сиденье. А уж эту кумушку в тот день мне совсем не хотелось видеть. Однако, попивая вино на побережье, я напрочь забыл о том эпизоде.

Поначалу жизнь наша действительно текла довольно сносно. Одна наша соседка, преисполненная благих намерений, трижды в неделю готовила для нас еду, которую оставалось лишь разогреть. Однако очень быстро мне это осточертело. Каждый раз в кастрюлях обнаруживалась жилистая, нежующаяся говядина, и со временем я просто выкидывал их содержимое в мусорное ведро. У мамы сохранилась толстенная поваренная книга, и я решил ею воспользоваться. Это был адский труд, потому что ингредиенты того или иного блюда были разбросаны там по разным страницам, и мне приходилось часами собирать их воедино. Отец изо всех сил старался мне подыгрывать, пробуя запеченный в винном соусе лосось, но я подозреваю, что мясо, жесткое как подошва, было ему больше по вкусу. Увы, рецепта говядины в поваренной книге не нашлось. За всю свою жизнь я даже картошки ни разу не сварил, поэтому то и дело звонил матери Эрика с самыми дурацкими вопросами: сколько воды наливать в кастрюлю и все такое прочее. Короче, на готовку уходила уйма времени, я не успевал делать домашние задания, а тем более мыть посуду. К тому же постоянно разбивались какие-то вещи. Мама обустроила дом таким образом, что повсюду были расставлены хрупкие стеклянные вазы, фарфоровые лампы, чаши, хрустальные бокалы на тонких ножках, приобретенные ею на антикварных рынках. Казалось, что весь этот скарб не желает иметь с нами никакого дела, как бы сокрушаясь о том, что его не похоронили вместе с мамой, по традиции фараонов. Просто невероятно, как часто и в каком количестве они падали со своих пьедесталов. Вдобавок в доме появился странный неистребимый душок. Отец, рано уходя на работу, завтракал стоя, если ему удавалось отыскать на кухне чистую тарелку и нож. На мытье накопленной грязной посуды ушла бы неделя. Эта безрадостная перспектива меня не вдохновляла, поэтому я предпочитал валяться на диване. Как я уже говорил, окна у нас днем и ночью были зашторены. Казалось, что темнота в доме лишь сгущается. Я был в ярости оттого, что вещи так бессовестно захватили власть надо мной, только ярость моя выбрала неверный вектор, который стоило направить в первую очередь на мою собственную персону.

Мы все чаще питались в ресторанах, что было, надо признать, совсем невесело. Отец пытался заговорить со мной о вдове, о том, что неплохо бы мне хоть разок с ней встретиться, что ей не терпится со мной познакомиться, но я не желал об этом слышать. К тому же я считал, что наше знакомство было бы предательством. В моем воображении мама все еще сидела с нами за столом. Подливая себе вина, я как-то не выдержал: «Ты ни черта ни в чем не смыслишь!» Отец ничего не ответил, лишь побледнел и потом еще долго на меня обижался. Он очень обидчивый. Дней через десять, пытаясь мне что-то объяснить, он на полуслове прервал свой монолог и сказал: «Ну да, я же ведь ни черта ни в чем не смыслю…»

Да и поссориться толком мы были не в состоянии. Отец пропускал мимо ушей мои грубости, а я намеренно шел на обострение, чтобы спровоцировать его на серьезный скандал, но вскарабкаться вверх по намазанной маслом стене нереально: стоит сделать лишь несколько шажков, как ты опять у подножия и начинаешь все по новой.

Короче, велосипедная прогулка по сельской местности подвернулась как нельзя кстати. Слабоумный тоже решил оседлать велосипед, что повлекло за собой фатальные последствия, но об этом тогда еще никто не подозревал. Выбери он кукольный фильм, может, его судьба сложилась бы иначе и он прожил бы долгую жизнь, упиваясь своим слабоумием.