Канарейка - Леонид Алексеев

газетного киоска и в упор смотрит на продавщицу.

– Мужчина, Вам плохо? – искренне поинтересовалась киоскёрша в мохеровом берете.

– «Советский спорт», пожалуйста, – машинально попросил Дмитрий Игнатьевич, развернулся и пошел к дверям на перрон.

– Есть «Спорт—экспресс» и новый телефонный справочник, – послышалось вдогонку.

«Телефонный справочник, – повторил про себя Дмитрий Игнатьевич. – А куда звонить-то? Мишка с ними связь держит, видать… Куда они подевались? Сказали ведь, что найдут. Так я и не прячусь… Откуда-то он знает же, и про лом, и про «Гемтрест». Или я ему сказал? Нет, название точно не говорил. Значит, они. Может, и он им передал, что я ему рассказывал? Тогда, что же, можно в контору идти и не бояться? Нет, идти в контору всё равно нельзя. Надо ждать следователя на заводе. А на кой ляд… – Дмитрий Игнатьевич застонал. – Надо было «колокольчик» в цеху спрятать, а не выносить с боями».

Зайдя в квартиру, Дмитрий Игнатьевич сел на банкетку и никак не мог отдышаться. Канарейка смотрела на него из клетки, и её глаза-бусины блестели в красных лучах вечернего солнца. Дмитрий Игнатьевич скинул ботинки, снял куртку и принялся искать медведя. Когда появилась Лида, казалось, что в доме готовятся к переезду.

– Папа? – в Лидиной интонации прозвучало вопросов на тетрадный лист.

– Дуня, наконец-то! – крикнул Дмитрий Игнатьевич из дальней комнаты. – Где этот… плюшевый медведь? Помнишь, я тебя просил спрятать? Хорошо спрятала! Пять баллов!

– Которого ты хотел Зойке подарить? У него, кстати, шов на лапе был надорван. Я зашила.

– Шов? Халтурщики! – возмутился Дмитрий Игнатьевич и в очередной раз сам себе подивился: «Зачем я это сейчас говорю?»

– Но медведя нет, пап.

– Мне сейчас не до игр, Дунь!

– Просто… Стина когда ещё Зойку привезёт! А я к их приезду нового куплю. Этого я ученику подарила. Ты знаешь. Мальчик из моей школы. С мамой приходил. Мама – дальнобойщица, представляешь! У него день рождения был. Недели две назад… Пап?

Дмитрий Игнатьевич вышел в гостиную и уставился на Лиду, стоявшую посреди холла. Как он не пытался понять её последние слова, мозг отказывался принимать их смысл.

– Давай, звони, – выговорил он, накручивая в воздухе невидимый телефонный диск.

– Ой, а у меня нет номера, – на лице Лиды угадывалась растерянность.

– Как это? – недоверчиво прищурился Дмитрий Игнатьевич.

– Я поначалу не относилась к этому ученику серьезно, а потом забыла, – уже чётко, как обычно, ответила Лида.

– Когда он придет в следующий раз? – на мгновение Дмитрию Игнатьевичу показалось, что всё не так уж плохо.

– Да вот они что-то две недели и не ходят. И в школе его нет. Заболел, наверное.

– Лидия, – Дмитрий Игнатьевич качал головой и часто дышал, – я тебя, можно сказать, первый раз в жизни о чём-то серьёзном попросил! Неужели нельзя было… Это что, так сложно?! Я не знаю… – он хлопнул себя по бёдрам, потом сватился за голову и запричитал: – Этого не может быть! Этого просто не может быть!

Пройдя на кухню, он открыл шкафчик под подоконником и достал бутылку клюквенной настойки. Лида стояла неподвижно. Лицо её покрылось красными пятнаями и на глазах навернулись слёзы.

– Дуня, иди сюда, – тихо позвал Дмитрий Игнатьевич, наливая настойку в тонкие чайные стаканы.

Лида подошла, залпом осушила стакан и, вдохнув ртом, посмотрела на Дмитрия Игнатьевича с таким недоумением, будто он её только что ударил. Две огромные слезы одновременно покатились по её щекам, оставляя за собой серые дорожки.

– Пап! Да я всю жизнь поступаю только так, чтобы ты был мной доволен. Делаю только то, что тебе нравится. И всё это, значит, несерьёзно?! А какой-то медведь – серьезно, да?

– Дуняша! – Дмитрий Игнатьевич опешил и растерялся: он и не помнил, когда видел Лиду плачущей. – Сам медведь – нет, но внутри у него…

– Ты хотел, чтобы я хорошо училась – я училась, ходила в музыкалку, на танцы, рисовала. С коньками, извини, фигурой не вышла.

– Да разве ты не сама этого хотела? – Дмитрий Игнатьевич чувствовал, что сделал нечто пострашнее кражи «колокольчика», но в чём его вина не понимал.

– Я хотела, чтобы ты меня любил! – выкрикнула Лида.

– Да что ты, Лидуня, я тебя очень люблю, – Дмитрий Игнатьевич испугано округлил глаза, ему захотелось в одно мгновение исправить ошибки всей жизни.

– Я даже… – Лида захлебнулась слезами.

– Что? Что такое? Сядь! – Дмитрий Игнатьевич усадил её на стул.

– Я от любимого человека отказалась, потому что он тебе не нравился!

– Кто мне не нравился? – откровения Лиды хлестали как пощёчины, только не по лицу, а по сердцу.

– Паша!

– С чего ты взяла? Паша мне нравился. А что вы расстались, так я ж не мог влезать в ваши дела.

– Да, конечно! Ты же сам маме говорил, что он балбес и у него деревянные мозги и мускулы… эти… железные.

– Стой-стой! Я прекрасно помню этот разговор с Зоей… С мамой, то есть. Это же тебя касалось. Мы беспокоились, понятное дело. Ты, видимо, не всё слышала. Я как раз наоборот сказал, что Павел твой не будет балбесом с деревянными мозгами, потому что пойдет учиться. Просто мама до этого сказала, что у него, вроде как, в спорте нет больших перспектив. Ну? Женились бы и детей рожали.

– Да не будет у меня детей. Не будет! Никогда! – Лида высморкалась в салфетку, налила себе еще настойки и снова выпила залпом.

– Почему? – осторожно спросил Дмитрий Игнатьевич, едва сдерживая слёзы.

– Последствие аборта, – Лида закрыла глаза и уронила голову на грудь.

– Аборта? – у Дмитрия Игнатьевича больше не осталось сил воспринимать новости.

– Да. Если бы ты слашал, как меня врач отговаривал! «Посмотри, – говорил, – дура, на своё телосложение! Тебе же рожать и кормить! Рожать и кормить!» Но дура боялась огорчить папу! – Лида, не открывая глаз, сложила губы трубочкой и потянула последнюю букву. – Но дура больше так не может! И она всё равно выйдет замуж за балбеса… с как его… мозгами… деревянными. Стеклянными и оловянными. Только зачем ему… пустая пробка?

Лида встала, чмокнула Дмитрия Игнатьевича в лоб мокрыми от слёз губами и, придерживаясь за стены, ушла в ванную. Дмитрий Игнатьевич стёр со лба Лидин поцелуй кончиками пальцев и поднёс их к губам: «Где я был, пока мой ребёнок жил эту жизнь? Где я был?» Мысли замедлялись, как застывающее масло. Он положил руку на стол и упёрся в неё лбом. Сон влился в тело, впитался в него, как вода в сухую губку. Внутри чернильным пятном растеклась пустота. Как чёрное небо без звёзд. И в этой пустоте Дмитрий Игнатьевич увидел рельсы, сходящиеся вдалеке