Лавка забытых иллюзий - Сергей Литвинов

С тех пор я больше сорока лет слежу за футболом и успехами нашей сборной — сначала советской, потом СНГ, а после российской. Радости мне эти ребята, последовательно сменяющие друг друга, доставляли, честно скажу, немного. Разве что на первенствах Европы — в восемьдесят восьмом, когда дошли до финала, и в две тыщи восьмом, обыграв в четвертьфинале голландцев. Да в восемьдесят шестом, когда в первой встрече на чемпионате мира раздраконили венгров шесть — ноль. А больше — увы. А мы, имею в виду себя и других ненормальных болельщиков, всё смотрим турниры и всё надеемся…

В том же семидесятом году, когда познал вкус футбола, я впервые в жизни приехал в Москву. Мы прилетели из Ростова на самолете, потом погрузились на автобус «Икарус» (таких я раньше не видывал!) и поехали в город. Москва потрясла меня своей огромностью и величием. И когда автобус подъехал по Калининскому проспекту (ныне Новоарбатскому) к библиотеке Ленина и я увидел Боровицкую башню и кусочек красной стены с зубцами, я заорал на весь автобус, не в силах сдерживать эйфорию: «Смотрите, Кремль!» Пассажиры в креслах заулыбались, а мои мама и папа смутились.

В той поездке мы, разумеется, прошли по всем положенным местам притяжения провинциалов: Кремль, Красная площадь, Александровский сад, зоопарк. В гостинице «Россия» посидели на вертящихся табуретах в баре, и мама с папой пили коктейли, а я — через соломинку вишневый сок со льдом. Я впервые тогда был в баре и впервые пробовал напиток со льдом. Мне понравилось. Мы поднимались на Останкинскую телебашню и обедали в ресторане «Седьмое небо».

А еще мы с папой отправились на футбол.

Я первый раз в жизни увидел матч живьем. Я не помню, конечно, точно, кто играл, но Интернет подсказывает почти наверняка: то был матч «Динамо» (Москва) — «Динамо» (Киев), состоявшийся третьего июля семидесятого года.

Стадион произвел на меня ошеломительное впечатление своими размерами и количеством зрителей. С самого начала я был неприятно удивлен тем, что на трибунах никто игру не комментирует. Я-то был убежден, что голос комментатора звучит непосредственно на стадионе!

Я быстро на жесткой лавке освоился и решил, что мне надо определиться, за кого болеть. Так как команды, за которую я болел — по правилам землячества, а также по месту службы отца: спортивного клуба армии из Ростова-на-Дону — на поле не наблюдалось, я решил, что мне ближе не надменные москвичи, а все-таки, ввиду своей украинской половинки, киевляне. Решив так, я вдруг, неожиданно даже и для самого себя, во весь голос выкрикнул: «Бей Москву!»

Остается только удивляться мелкотравчатости торсиды тех лет. Я не сомневаюсь, что нынче малахольного мальчика, решившего гаркнуть на столичной трибуне нечто подобное, сожрут немедленно и даже костей не оставят ни от него, ни от его сопровождающих. Но в те времена, когда самое сильное выражение из тех, что неслось с трибун, было: «Судью на мыло!» — на меня, конечно, начали оглядываться: что это, мол, за ненормальный пацан объявился? Отец, конечно, покраснел и толкнул меня в бок: не надо, мол, таких фраз на столичных трибунах выкрикивать — но и только. Довольно скоро инцидент был исчерпан и забыт.

Только сейчас, кучу лет спустя, я с помощью всезнайки-Сети вспоминаю, что матч тот завершился со счетом один ноль в пользу динамовцев московских, которые и заняли по итогам тогдашнего чемпионата второе место.

А я так и остался телевизионным болельщиком, посещающим стадион лишь в исключительных, крайне редких случаях.

Домом своим ростовским я гордился. Он был не простой, а кооперативный. Это означало, что моим маме и папе не дали квартиру — как давали обычным очередникам. Мои родители квартиру — купили! За свои деньги! Тогда это было странно, диковинно: ничего себе! Жилье можно не получить, а купить — как хлеб или колбасу!

Дом наш — кооперативный! — был длинной панельной пятиэтажкой. Его никто тогда не называл ни «хрущевкой», ни тем более «хрущобой». Никита Сергеевич Хрущев уже был снят со своего поста Председателя Совета министров СССР, но еще жив. Народное мнение о бывшем лидере страны в те времена пребывало в районе насмешливой неприязни. Разговоры вслух о былом властителе — с хулой, а тем паче хвалой — не поощрялись. По радио, телевидению и в газетах о нем не говорили вообще. Тем более никому не пришло бы в голову называть в честь развенчанного кумира что бы то ни было. Особенно тип дома.

И вообще, неологизм этот образован явно по аналогии с трущобой — но какая, к аллаху, трущоба! Ведь квартирой (подобной той, что получили мы) гордились. Представляете, жилье не в военном городке, а в городе, в новом доме! Отдельное! Свое!

В апартаментах имелось все необходимое для долгой и счастливой жизни. Раздельный санузел. Окна на две стороны света. Большая спальня, и даже с альковом. Газовая плита. Центральное горячее водоснабжение. Никаких нагревательных колонок, как в новороссийском булечкином жилье.

Квартира располагалась на первом этаже. Взрослые воспринимали это как существенный изъян. Однако мне это обстоятельство приносило сплошные удобства. Не приходилось орать, если переговариваешься из дома с друзьями, находящимися во дворе. И родителям не надо вопить, когда тебя из дома окликают. А то кричали бы на весь двор с пятого, допустим, этажа: «Сережа! Иди музыкой заниматься!» Стыдоба!

Опять-таки, я гораздо быстрей возвращался домой из школы, чем те, кто проживал на пятом. И скорей выскакивал во двор, когда наконец отпускали гулять.

Однако взрослые упорно относились к первому этажу как к дефекту. Но в случае с ними этот дефект тоже носил элитарный привкус. Ведь мы оказались в самом низу не по воле всевластного исполкома, райкома, жилищной комиссии — или кто там ведал и распределял жилье в советские времена? Нет, мы получили первый этаж по жребию. Такая вольнодумная в те времена имелась привилегия у членов жилищно-строительных кооперативов: этаж будущей квартиры они определяли в соответствии с довольно подозрительной процедурой, и не вполне социалистической, а, скорее, мелкобуржуазной — лотереей.

Тянула жребий на ростовскую квартиру в шестьдесят восьмом году мама. Номинально именно она, а не папа, являлась пайщицей жилищного кооператива. И мама вытащила из импровизированной урны позорный первый этаж. Что отец неоднократно ей поминал впоследствии, полушутя, в качестве примера ее невезучести и, что уж там говорить, общей никчемности. И замечал с веселой презрительностью: «Эх ты, Катя…»

Впоследствии судьба дала моему отцу еще один козырь. В противовес неудачнице маме он смог ставить в пример себя самого. Дело в том, что и вторая квартира, которую заполучили мои родители уже в семьдесят втором году в Москве, также являлась кооперативной. Разумеется, прежнее жилье — в Ростове-на-Дону — нам следовало при этом сдать. Или, в нашем привилегированном кооперативном случае, — продать. Ни один гражданин Советского Союза не мог иметь больше одной квартиры. Кроме, наверное, особо выдающихся товарищей: членов КГБ и ЦК, космонавтов, ядерных профессоров и хоккеистов. И то не знаю точно, позволялось ли.