Ночь в Кербе - Владимир Лорченков

…Comment tout s’est passé… любовь моя, ты читала лучше всех, хотя тебе казалось, что ты читаешь хуже, и поэтому стеснялась. Другие читали с «выражением», играли мимикой, жестами и перепадами голоса. Словно поездка по серпантинам было их чтение. Ты же — Ma Belle, Ma Dame — была ровна и беспристрастна и несла нас словно «Пинту» и «Санту-Марию» по волнам безбрежного, бесконечного Океана. Словно Бог, ты глядела сверху на всех нас, и на нелепых персонажей моих нелепых книг, и на нас настоящих, и все мы стали равны для тебя. Ты фигура на носу корабля, открывавшего мир. Ветер дул тебе в лицо, и брызги летели. Ветер развевал твои волосы и прижимал юбку к твоим ногам спереди. Она трепетала где-то сзади, за тобой, и там же играли твои волосы, но спереди — все было сжато, зафиксировано тугим напором воздуха. Одежда прилипла к тебе, и, чтобы быть видимой и слышимой, ты чуть наклонялась вперед. От этого ты была похожа на барельеф — наполовину живой, высеченный из небытия резцом ветра, движением воздуха спереди… и еще застывший, завязший сзади в камне. Я любовался тобой и любил тебя. Твои напряженные губы… брови — при особенно сильных порывах ветра они разлетались чайками, долетевшими сюда из Марселя, — чуть склоненная голова.

Ты была лучшей чтицей того дня, Ева.

Ведь ты была моей чтицей.

* * *

После чтений и обычной порции шуточек, которыми я всячески открещивался от публики — это самый вежливый способ дать понять людям, что ты не желаешь отвечать на их вопросы, — нас ждал поздний обед. Еда раздавалась с трех столов, поставленных в уголок скверика. Я заглянул за спины поваров, и у меня закружилась голова. Их отделяли от ущелья — начинавшегося, впрочем, не сразу, а чуть поодаль, со ската, — лишь остатки каменной стены. Интересно, откуда она здесь, если городок построен не в Средние века, подумал я, становясь в очередь. Поочередно мне сыпали на тарелку рис, салат, лили в стакан вино, резали хлеб огромными ножами. На раздаче салатов стояла Эльза. Все хорошо, Владимир? — Да, великолепно, моя девочка. — Демократизм — особый стиль фестиваля Les jours et les nuits de Quérbes, — пояснил кто-то из добровольцев. Надеемся, вас это не стесняет. Даже президент фестиваля ест со всеми… Жан-Поль издалека помахал мне. Мне было все равно уже — простота этого фестиваля начинала мне нравиться. Столы для еды уходили вниз по длинной улочке между церковью и крепостной стеной. Как оказалось, упирались в тупик. Люди — зрители, добровольцы и артисты — усаживались, переступая через высокие скамьи. То и дело вспыхивали зажженные лучами Солнца бутылки красного, посвященные Дионису и всей его честной компании, в которую мы на несколько часов превратились. Хохот, тарелки, ветер, уносящий пластиковые стаканы. Я будто на дно винной бочки нырнул. Отодрал со дна пару моллюсков и, вынырнув, сплюнул скорлупу в свою тарелку. Стикс, смеясь над чем-то, пошел за второй порцией. Я выпил еще вина. Belle Parisienne, присевшая к нам, напевала что-то, уткнувшись подбородком в ладонь… Люди шли мимо и садились, вставали и снова садились, перемешивались, словно ингредиенты того самого средиземноморского риса, что мы ели, — и смешивали нас в узкой посудине с высокими краями. Изредка солнце добавляло щепотку жара, а когда мы уже совсем изнемогали от него, то пересаживались к стене церкви, где за пару минут промерзали до костей. Тут тебе и вино кстати!

— И все-таки, ты словно кого-то ждешь, — сказала Belle Parisienne. — Ну или tu as l’air fatigué[40], — добавила она.

— Открою тайну. Я с детства напускаю на себя такой вид, чтобы от меня все отстали и не заставляли работать, — сказал я.

— Браво! — захлопала она в ладоши.

— Ну, а ожидание кого-то?.. Ты так от чего бежишь? — спросила она.

— Долгая история, — ответил я, но потом выпил еще и расхрабрился: — Ты можешь оказать мне дружескую услугу… как дама?! — спросил я.

Она смотрела на меня с выражением все того же веселого недоумения.

— Да, это сложно… — сказал я со вздохом. — Была бы ты русской, ты бы поняла…

— Я, черт побери, русская! — воскликнула она, потянувшись за бутылкой (белое плечо, легкий запах пота, свесившаяся к земле грудь в вырезе). — Я две недели в Москве прожила. Скажытье пожалста игде ест мэтро. Говори!

— Мне нравится одна девушка… Ну, ты знаешь… Даже не знаю…

— Courage! — щелкнула она пальцами, смеясь.

— Даже не знаю, правильно ли это, — сказал я.

— Любовь… — она раздула ноздри, — это прекрасно! Я была как-то в Буэнос-Айресе… Уже после моего музыканта. Не поверишь, настоящий Нью-Йорк, а заканчивается пустыней! Выходишь с Бродвея в пыльную степь, где даже кактусы не растут. И какого красавца я там встре…

— Я женат, — сказал я.

— Tout le monde est marié![41] — вскинула она вверх кисть и раскрыла словно испанский веер.

Я понял, что ее догадки насчет Астурии небезосновательны. Еще я понял, что за ней, как за ее далеким пращуром Писарро, можно пойти хоть на край света. Такая выведет. Я решился.

— Это моя актриса… Ну, та, что читает тексты… — сказал я тихонько. — Она все время в темных очках, — пояснил я, наклонившись через стол и чувствуя винное дыхание Belle Parisienne, склонившейся ко мне. — И я не могу понять, смотрит ли она в мою сторону или нет. Мне кажется, она заинтересована во сне. Ну, а вдруг нет? Ты могла бы понаблюдать за нами денек и произвести экспертную оценку?

Ветер нагнал туч, и в нашем колодце потемнело. Вернувшийся Стикс нашел меня улыбающимся и дрожащим от холода, в то время как Belle Parisienne отфыркивалась вином и смешками.

— Итак, друзья мои, — сказал Стикс. — Нас ждет потеха.

* * *

Речь шла о шутовской антиэкскурсии по городку.

Как мне описать это удивительное представление? Вернее, его атмосферу карнавала, сказки и паломничества? Я не могу этого сделать, поэтому ограничусь лишь перечислением воспоминаний и образов, которые сумел сохранить.

Сначала я решил, что присутствую на клоунаде. Двое актеров, облаченных в одежды буржуа — скорее французского буржуа середины 80-х годов, чем нынешнего, одетого еще стильно и безупречно… — разыгрывали сценку, в ходе которой один изображал мэра соседнего городка. Другой — с мегафоном и карточками, с которых якобы зачитывал текст экскурсии, — представлял гида. Они не говорили, но читали речитатив. Я оставил всякие попытки уловить смысл их скороговорок примерно на пятой минуте экскурсии, сосредоточившись на отдельных словах. Мэрия, налог, небывалый рост, успехи промышленности, Средневековье, имена актеров, местных депутатов, французских политиков общенационального масштаба… Я решил, что это не очень интересно, хотя публика придерживалась прямо противоположного мнения: толпа обступила клоунов тесным кольцом и хохотала. Причина, по которой не уходил я, возвышалась за зрителями. Рослая Ева, скрестив руки на груди, наблюдала с веселой улыбкой за игрой коллег, видимо оценивая их выступление по какой-то своей профессиональной шкале. По обыкновению, ставшим моим ритуалом, я быстро постарался запомнить, как одета Ma Dame. Я видел — простая и достаточно длинная белая… снова белое! Юбка — я видел лишь лодыжки, одна из которых казалась оцарапанной чем-то… не иначе розовым шипом — и блузка аквамаринового цвета. Я сделал несколько шагов назад и смог наблюдать Еву, не оборачиваясь — мне достаточно было встать, чуть повернувшись боком. При этом я, правда, упустил из поля зрения клоунов. Один из них, провоцируя публику, пытался добиться ответа на вопрос: помнят ли они даты начала и конца Средневековья. Очевидно, речь шла о церкви, к которой мы вот-вот должны были направиться и которая была указана в качестве первого пункта нашей антиэкскурсии. Люди вновь очень смеялись, и, судя по детским голосам, доносившимся из толпы, клоуны пытались добиться ответа от школьников. Конечно, безрезультатно. Это вызвало шквал импровизаций относительно качества среднего и высшего образования во Франции. Клоун, изображавший чиновника, сказал что-то о декрете и манифестациях, и толпа взорвалась аплодисментами. Оживленнее и радостнее всех хлопал в ладоши мэр Аспера, благодаря которому фестиваль и проводился. О, Франция. Я завороженный посмотрел на Еву. Ветер играл ее юбкой, как флагом, и я различил на ней золотые и синие лилии. Но это пятна от чересчур яркого в это время солнца мерцали в моих глазах. Юбка Евы была чиста и бела, она спадала на ноги ее белейшим снегом, который я находил прошлогодним… уж больно старомодной выглядела ее юбка… немножечко нелепой… в окружении моднейших нарядов посетительниц и волонтеров… Но, пусть и прошлогодний, он был все так же чист и бел, словно только накрахмаленная скатерть. Солнце припекало все жарче, оно уже взошло над шпилем церкви, и гости старались спрятаться за зонтиками. А я не чувствовал жары. Мне веяло горной прохладой и ледяными ручьями от юбки Евы. Что же тогда напоминала мне ее блузка? Нежнейшие небеса Аквитании, провожающей свою королеву на туманный остров, за чужого короля. Ева улыбалась, и я был счастлив. Она слегка хмурила брови, улыбаясь, и у меня дрожало что-то в груди — я списывал все на ущемление нерва, бесконтрольную дрожь мышцы — хоть я и привык к тому, что она всегда слегка хмурится. Ева. Ева. Я повторял ее имя и, кажется, уже не про себя, а вслух. Уж, по крайней мере, шепотом — это точно.