Курам на смех - Лион Измайлов

Со Сталиным, врать не буду, не пил. Примета плохая. Кто с ним выпьет, куда-то пропадает. Кто с ним не пил: Фрунзе, Троцкий, Орджоникидзе, Каменев, Зиновьев. Куда они все потом подевались?

А в последний раз он с Берией выпивал. И вишь как – Берия остался, а Сталин нет.

Вот пойди теперь и разбери: то ли закуска несвежая была, то ли киндзмараули было мытищинского розлива.

Ленин, тот плохо пил. Как выпьет, так буржуазию начинает ругать и тошнит его. Не поймёшь от чего: то ли от буржуазии, то ли от Наденьки.

А она глаза вылупит и талдычит ему: «Не можешь петь – не пей». А он напьётся, и давай Бетховена слушать. Слушает и спрашивает: «Это что же, человеческая музыка?» И сам же себе отвечает: «Нечеловеческая».

А как совсем напьётся, так либо на балкон вылезет или, того хуже, на броневик и кричит: «Пролетарии всех стран, извините!»

С Николаем II вот как с тобой пил. Бывалоча, сядем втроём: я, Николай и Гришка Распутин. Гришка, тот тоже как лошадь пил, в смысле не разбрызгивая.

Выпьем, и вот они между собой спорят, кто из них на Руси первый. А чего спорить, ясно же сказано, что Николай – второй. Или того хуже, спорят, кто больше выпьет. А чего спорить, ясно же: кому больше нальют, тот больше и выпьет.

Столыпина хорошо помню. Его народ вешателем называл. Потому что он людей вешал. Тут ведь как дело было. В те времена, перед тем как вешать кого, давали бесплатно кружку водки. Ну, народ как про то узнал, так валом повалил.

Чуть выпить нечего – так сразу к Столыпину:

– Сволочь, ты, – дескать, – и тьфу тебе в физиономию.

Столыпин, конечно, тут же психанёт, кричит:

– Повесить негодяя!

Хватился, понял, что его дурят, хотел без водки вешать, ан не тут-то было! Дураков в зеркале ищи! Он раз без водки повесил, два, а на третий его самого застрелили. Наш народ никаких шуток с водкой не потерпит.

Не веришь? Вот попробуй специально на глазах очереди разбить бутылку водки. Двух минут не проживёшь. От тебя мокрое место останется. А народ землю соберёт, водку отожмёт и по назначению использует.

Пушкина отлично помню. Хороший был мужик, но рассеянный. Выпить захочет, а кружки нет. Ходит за нянькой: «Нянь, где кружка, нянь, где кружка?»

Хорошо, нянька потом сообразила, кружку цепочкой к бачку прикрутила, а то бы так и ходил вокруг, как кот учёный.

Духарной был мужик, как выпьет, так дурачиться начинает, кому щелбан, кому саечку, кому пенделя даст.

Свои-то не обижались. А он один раз раздухарился, хлоп одному по лбу, а тот Дантес оказался. Ну и дохлопался. Дуэль.

А в то время дворяне чуть что – сразу на дуэли драться. Напьются шампанского, и давай перчатки в лицо бросать. Ежели попал – считай дуэль.

Помню, два офицера стрелялись. Один стрелял, стрелял, никак попасть не мог, а второй вообще не пришёл. Только записку прислал: «Задерживаюсь, начинайте без меня».

Суворова я уважал. Крепкий был мужичок. Солдата знал вдоль и поперёк, а особенно изнутри.

Шли мы, значит, как-то через Альпы. И нету больше сил, а нам же ещё Париж брать на той стороне. А сил никаких. И тут наш Суворов встаёт и кричит: «Орлы! Буденовцы! Сейчас пять часов. На той стороне Альп, в Париже, магазин работает до семи. Кто не успел – тот опоздал!»

Слушай, как все рванули! Без пяти минут семь взяли магазин вместе с Парижем.

И Петра Первого неплохо знал. Высокий был, как Киркоров, только пел похуже, а женился получше. У него жена была, Екатерина Первая. Хотя она уже давно не девочка была. Но всё равно, как выпьет, так начинает ему:

– Ты у меня Пётр Первый.

А он ей:

– А ты у меня – Екатерина Первая.

И вот так, поддамши, сидят и долдонят:

– Ты первый.

– Нет, ты первая.

До драки дело доходило.

Однажды Меншиков не выдержал, говорит Петру:

– Какой же ты у неё первый, если я был тридцать седьмой, а ведь между нами ещё целый полк прошёл.

И только когда Пётр ему чуть башку не оторвал, до него, дурака, дошло, что как царица она у Петра всё равно первая была.

А вот Екатерина Вторая хоть и была второй, но пила почище первой.

Ну до чего же мужиков любила, особенно по пьянке!

Посадит меня с бодуна напротив себя и говорит:

– До чего же жалко, что ты не мужик!

Я говорю:

– А кто же я?

Она говорит:

– Сволочь ты, а не мужик.

Конечно, во мне уже под литр было, какой из меня мужик.

Татарское иго помню, но плохо. Помню, татары жестокие были. Все самогонные аппараты на Руси порубали. Как же мы под этим игом натерпелись!

Все под ними стонали. И жена моя, и тёща, и дочка, и свояченица – все под татарами стонали.

А потом как-то привыкли, дети общие пошли. Татары тоже пить начали. Самогонные аппараты восстановили, погнали сначала самогон, а потом и татар.

Помню, правда, уже совсем плохо, шапку мы покупали Мономаху. Была у него одна богатая шапка, но, говорит, тяжёлая. Как трезвый – нормальная шапка, как выпьет, так голова клонится между колен до земли. И чего мы ему только не предлагали. И с шитьём, и с дутьём, и с чешской бижутерией – всё не то. Но мы ему всё-таки нашли шапку. Примерил, говорит: «В самый раз». А это та же самая шапка, только мы с неё бриллианты пропили.

А Владимира Красное Солнышко не помню. То есть солнышко помню, а Владимира нет. Или наоборот. А вот чтобы двоих вместе, ну никак.

И вот стою я перед вами и думаю: сколько же мы за всю свою историю выпили! Это же страшное дело. А если бы мы не пили и все эти века деньги копили, мы бы сейчас такими богатыми стали, что могли бы всей страной ничего не делать и до конца своих дней только пить, пить и выпивать.

Дело было в Америке. Мы с моим другом Виталием сидели в порту на лавке и ждали, когда за нами приедет мой американский друг Джозеф. Рядом с нами на той же лавке сидели две бабульки, каждой лет под восемьдесят, но довольно ещё шустрые. Они так же, как и мы, приехали из круиза и кого-то ждали. Одна из бабулек внимательно прислушивалась к нашему разговору, делая при этом уморительные гримасы. Наконец она не выдержала и спросила по-английски, откуда мы. Я так же по-английски ответил, что мы из Фром Раша.

Она изобразила лицом полное недоумение, дескать, надо же, чего только не бывает.

Тогда я, дурачась, добавил, что Раша – это такая страна, тут неподалёку, всего десять часов лёта.

Она сказала подруге, которая, по всей видимости, плохо слышала:

– Они говорят, что они из какой-то Раши.