Спасибо деду за Победу! Это и моя война - Алексей Махров

Понимаю, что не все солдаты звери… Я ведь три раза был в Германии, прожил в этой стране несколько месяцев, видел немцев в их привычной среде, беседовал за кружкой пива с ветеранами вермахта… Выглядели они нормальными, адекватными людьми. Гитлера ругали… Но… Их ведь хорошо пристукнули после войны. Нахлобучили по самые уши! Не та уже немчура, не та… С теми, живущими в двадцать первом веке, мне было скучно… А с этими? А с этими – нет! Эти, мать их, соскучиться не дадут… Кто из наших писателей сказал во время войны: сколько раз встретишь немца – столько раз убей? Опять пробелы в знаниях – автора высказывания не помню[32], но сама фраза запала. Но тогда я ее не догнал, ибо не видел истоков ненависти. И только теперь я с ясной отчетливостью понимаю – неизвестный мне мужик был прав! Он знал, о чем говорил!

Я, блядь, клянусь, что не позволю им пристукнуть меня до тех пор, пока не укокошу соизмеримое количество фашистов. Да и после этого постараюсь удвоить счет! Чтобы за каждого убитого сегодня на моих глазах ребенка сдохли по два, а лучше – по три-четыре немца! И мне будет абсолютно по херу, кто они: докеры из Гамбурга, крестьяне, единственные кормильцы старух-матерей и малолетних ублюдков, пехотинцы, танкисты, летчики или полковые хлебопеки! Я убью каждого, до кого смогу дотянуться!

– Хлопчик, эй, хлопчик! – Пасько тронул меня за плечо. – Что с тобой?

– А что со мной? – удивительно спокойным голосом переспросил я.

– Ты ножик точишь, а сам зубами скрипишь! – объяснил старик.

– Ну извини, дед, не хотел тебя напугать!

– Меня напугать трудно, но… Ты ведь еще сопляк совсем – откуда столько злости?

– Вот на место приедем – увидишь, откуда что берется…

– Гм… видать там действительно много народа побили… – вздохнул старик. – Ты сколько сегодня германов взял?

«Взял»… Вот так по-простому, словно дело идет об охотничьих трофеях, лосях или кабанах, спросил Пасько. Чувствуется, что «охотничек» он еще тот.

– Четверых!

– Ого! – присвистнул дед.

– Мало. Очень мало, – я хмуро сплюнул куда-то в темноту.

– А сколько тебе лет, парень?

– Семнадцать. Будет. В ноябре.

– Надо же… А рассуждаешь как взрослый…

Прокалываюсь. На мелочах, на каких-то словах и выражениях. Штирлиц шел по зданию рейхканцелярии в буденовке и с балалайкой в руках. Никогда еще он не был так близок к провалу… А с другой стороны – неужели здесь найдется человек, который на полном серьезе заподозрит меня в переносе сознания? Можно и дальше симулировать амнезию, тем более что я действительно ничего не знаю о теперешней действительности.

– А зовут тебя как, хлопчик?

– Игорь. Игорь Глейман.

– Жиденок?

– Да, – легко согласился я. Не излагать же старику подробности своего генеалогического древа. – А у тебя с этим какие-то проблемы?

– С чем проблемы?

Надо же! Старый крестьянин легко «скушал» сложное «научное» слово! Ох, явно у него за плечами не три класса церковно-приходской школы!

– С антисемитизмом! Евреев не любишь?

Пасько весело рассмеялся.

– Ох, хлопчик, уморил… Ты бы меня еще в погромах обвинил! Ты прости, если я тебя этим словечком обидел, – ей богу не хотел! Просто здесь, на Львовщине, слово «жид» не обязательно ругательство, как в России. Да и не похож ты на жиденка – волосы светлые и глаза серые.

– Сдается мне, что ты, дедушка, не местный житель!

– Так помотало меня по свету… А в Татариновке я всего лет пятнадцать назад осел.

– Пажеский корпус не заканчивал?

– Что?! – Старик даже повернулся ко мне. Я не мог видеть в темноте его лицо, но удивление отчетливо читалось по голосу. – Да как ты?..

– Тихо, тихо, дед! – я незаметно вынул из ножен штык. – Чего это ты так переполошился? Если хочешь знать – мне плевать на твое происхождение! Для меня сейчас главное определение своего – готовность убивать немчуру! С этим у тебя как?

– Как… как… каком кверху! – Пасько немного успокоился, снова отвернулся от меня и стал смотреть на плохо различимую во тьме дорогу. Молчал он долгих пять минут. Все это время я был настороже, не выпуская из руки нож. – Пока вас не встретил – вмешиваться в эту войну не собирался. Стар уже, да и вообще… Но что-то екнуло – какие-то молокососы с германцами бьются, трофейными винтовками увешаны, а я?.. Продолжаю изображать малоросского пейзанина? Вот везу вас, а сам думу думаю – что делать?

– И что надумал?

– Пока ничего, трудно решить, – вздохнул Игнат. – Но вам я не враг. Ты это… ножик-то убери! А то как-то неуютно…

Июньские ночи короткие – вроде бы только что солнце село, ан уже рассвет! За раздумьями я и не заметил, как мы приехали. В серых предутренних сумерках стоящие на насыпи сожженные вагоны казались авангардистскими скульптурами.

Проехать прямо к путям не вышло – дорога, если так можно назвать едва видимую в траве колею, шла параллельно железке, метрах в семистах. Надо будить Барского, взваливать на себя поклажу и топать ножками. Растолкать Мишу оказалось занятием трудным, причем совмещенным с риском тяжелых травм – толком не проснувшись, мой боевой напарник лягался ногами, как скаковая лошадь. Наконец, задолбавшись, я просто спихнул Барского на землю. Грохнувшись кулем, воспитанный интеллигентный юноша, комсомолец, выдал длинную матерную конструкцию, в которой перечислил различные сексуальные действия, в том числе анальные и оральные, которые он собирался предпринять в отношении того, кто его разбудил. Старик, внимательно выслушав весь этот произнесенный ломающимся полудетским голосом бред, улыбнулся и одобрительно кивнул.

– Вот, помню, в двадцатом мы одного матросика… гхм… поймали и к Духонину собирались отправить, так он примерно вот так нас обложил, стервец. Так еще и в рожу штабс-кап… помощнику моему плюнул. Не обеднела, стало быть, русская земля талантами!

После такого заявления окончательно проснувшийся Миша густо покраснел, торопливо поднялся с земли и принялся суетливо паковать наши вещички. Нагрузившись, как два ездовых оленя, мы бодро зашагали в направлении сгоревшего поезда.

Пасько, привязав поводья кобылы к передку телеги, пошел с нами, повесив на плечо винтовку. И пока мы шли, Игнат настороженно оглядывался по сторонам, готовый, как мне показалось, в любой момент залечь и открыть огонь.

Пыхтя под грузом, Барский периодически душераздирающе зевал, грозя вывихнуть челюсть.

– Того матросика случайно не Железняк звали? – вполголоса спросил я Пасько. – Он как раз в этих местах воевал…