История инквизиции - А. Л. Мейкок

В 1145 году полубезумный фанатик Еон де Летуаль начал свои сумасшедшие проповеди в епархии Сен-Мало. Объявив себя сыном Божьим, он обрел последователей в лице некоторых местных крестьян, которым мало было просто отвергать веру, а потому они принялись грабить церкви и вламываться в монастыри. Сам Еон, которого признали безумным, был отдан на попечение доброго аббата Сюжера в Сен-Дени и закончил свою жизнь в этом монастыре. А вот его последователей ждала иная участь – за ними охотился народ, и некоторые из них были сожжены на костре.

Не исключено, что во времена Сен-Бернара простые люди не отличали одного направления ереси, неожиданно возникавшего рядом с ними, от другого. Для них ересь была в первую очередь угрозой Церкви, центром организованной благотворительности, образования и даже – иногда – власти. Тот, кто отрицает право Церкви карать богохульников, посягает на самые основы феодального строя. Тот, кто, например, вступает в брак посредством гражданской церемонии, посягает на церковные святыни, потому что брак – одна из них, и такого человека можно считать состоящим в незаконной связи. К тому же, разве не Церковь – врата к спасению, не защитница истинной веры, почитающая всех святых?

Впрочем, последователи альбигойской ереси должны были знать все это. Об их чудовищной аморальности ходили ужасные истории, которые католики рассказывали шепотом, повествуя о закрытых дверях, приглушенном свете и диких сексуальных оргиях, в которых участвовали самые разные люди. И хотя полностью верить подобным россказням не стоит, нелепо совершенно отрицать их, считая злобными вымыслами врагов. Как напоминает нам мистер Турбервиль: «вполне здраво и разумно следующее возражение критика: «Разве человек может не испытать отвращение перед теми, кто считает инцест преступлением ничуть не худшим, чем брак?»[41]

И в самом деле, трудно преувеличить ужас и отвращение, вызванные новой ересью в умах средневековых людей. Особенно это относилось к тем местам, где Церковь еще сохранила чистоту и силу. Отталкивающая по своей сути, альбигойская ересь была не только антихристианской, а еще и антисоциальной. Да, мы можем содрогаться от жестокости Робера Благочестивого и разъяренных толп в Камбре и Суассоне. Однако если дать волю воображению, то трудно даже представить себе философию и этику, которая вызывала бы в уме средневекового человека больший ужас, чем то, что мы называем альбигойской ересью. Да, я повторяю, что мы можем содрогаться от тех страшных вещей, что происходили в XI и XII веках. Вот только стоит ли нам так сильно удивляться? Важнее и гораздо более трудно ответить на вопрос, почему ересь вообще распространялась? Почему такая неестественная и отвратительная философия смогла привлечь серьезное внимание людей?

Во-первых, может показаться, что аскетизм, пусть даже дикий и неуправляемый, всегда вызывал восхищение в умах людей. К примеру, в современной Америке отдающий душком пуританизм возглавил Движение запретов, из-за которого в некоторых штатах даже продажу сигарет объявили нелегальной. В IV и V веках среди людей всегда существовала тенденция чтить тех отшельников, чьи посты и запреты были более длительными и страшными, чем посты тех, чье благочестие было более спокойным и сдержанным. Подобные настроения можно приметить даже у монахов ранних времен, которые чуть ли не соперничали в том, кто более ревностно будет придерживаться новых ограничений и постов. Причем все это делалось людьми, которых никак нельзя было обвинить в фанатизме, великими святыми, которые никогда не относились к ограничениям иначе чем к средству, ведущему к концу.[42]

Последняя черта, ведущая, как это нередко бывало, к большим злоупотреблениям, не относится к XII веку. Однако очевидно, что проявляемая к себе суровость Сенбернара сильно влияла на отношение к нему людей и добавила ему уважения. Леа приводит рассказ о том, как Сен-Бернар:

«…забрался на коня, чтобы уехать, после проповеди перед большим стечением народа. Тут один закостенелый еретик, желая смутить его, подошел к нему и сказал: «Милорд аббат, у еретиков, которых вы считаете такими плохими, нет таких откормленных и здоровых коней, как у вас». «Друг мой, – ответил ему святой, – я и не отрицаю этого. Мой конь сам ест и нагуливает себе жир, потому что он – животное, которому природа велит есть с аппетитом, который не оскорбляет Господа. Но перед судом Господним нас с вами будут судить не по шеям наших коней, а по нашим собственным шеям. А теперь подойдите ко мне, если осмелитесь, и посмотрите, отличается ли моя шея от шеи еретиков». После этого он отбросил капюшон, и, к стыду неверующих, показал всем свою длинную, морщинистую шею, явно похудевшую от длительных постов».[43]

Нам, возможно, трудно сдержать улыбку, представляя себе эту сцену. Однако мы можем быть совершенно уверены, что никто из присутствующих – еретики и ортодоксы – не увидели ничего странного в ответе Сен-Бернара. Можно без преувеличения сказать, что своему огромному влиянию он обязан как раз своей аскетической жизни.[44] Однако мы наблюдаем подобный аскетизм и сдержанность во всех видах ереси того времени. Следует вспомнить, что в то время, о котором мы пишем, на исторической сцене еще не появился Бедняк из Лиона, а Фома Аквинский даже еще не родился. Так что неудивительно, что суровый аскетизм альбигойских «идеальных» был не так уж нов и казался в раннее время весьма привлекательным. Разве не видели люди, в какой роскоши содержался выезд архиепископов? Разве монастыри не купались в богатстве, разве приходские священники частенько не вели праздный образ жизни? «Сегодня, – гремел Сен-Бернар, – отвратительная гнилость расползается по всему телу Церкви». Люди слушали его, внимали каждому его слову. Но разве, услышав их, люди не начинали обращать внимание на то, что Католическая церковь погрязла не только в коррупции, но и в мошенничестве и в узурпации? Разве не было естественным то, что они, наслушавшись Сен-Бернара, который с презрением относился к подобным вещам, начинали действовать?

Совершенно к другому типу разума альбигойская ересь и относилась по-другому. Я говорю о его эпикуреизме. Уверенные в получении «consolamentum», «верящие» ничего не боялись, потому что им уже обещали вечное блаженство. Таким образом, в течение жизни они могли делать все что угодно, игнорировать общепринятые правила поведения, драться, копить богатства и есть любую пищу. Такое отношение было просто reductio ad absurdum с точки зрения католиков, возмущавшихся поведением раскаивающихся на смертном одре. Прямое приглашение к лицемерию. Короче, так рьяно восторгаясь суровостью «идеальных», альбигойская ересь практически лишила «верящих» всех норм морали. А философия, которой можно вертеть как угодно для того, чтобы оправдать тот или иной грех, всегда найдет последователей.