Вранье - Жанна Тевлина

Умом Шура еще не понял смысла сказанного, но уже почувствовал, что ждал именно такой развязки или подобной. Он знал, но не хотел себе признаваться. То есть ничего конкретного он, конечно, не знал, а лишь предчувствовал, что сделал что-то непоправимое и эти игры ему еще аукнутся, так как ему никогда не сходили с рук игры с огнем. Эта неотвратимость предчувствия наполнила его тоскливым покоем. Азарт пропал, а с ним и нужные слова, которые он так долго готовил. Все это уже не имело значения.

– Так что, Алекс, не валяйте дурака. Идите домой и отдохните.

– А что я подписал?

Аркадий начал злиться:

– У вас дома есть копия, идите и почитайте. А у меня времени, извините, больше нет.

– Там на иврите. Я не понимаю.

– Хорошо, я напомню. Если работник прерывает контракт в течение первого года, он платит неустойку в размере двух месячных маскоретов. Так понятно?

Так было понятно. Шура вздохнул:

– А что кто-то работает больше года?

Аркадий быстро глянул на Шуру, но ничего не сказал. Он, видимо, ожидал другого вопроса. А Шуре внезапно захотелось задушить этого благодетеля или, по крайней мере, сделать ему больно. Они думают, что он это так оставит. Ан нет!

– Я подам на вас в суд.

Аркадий уже набирал чей-то номер. Отвлекся, глянул на Шуру так, будто видел его впервые. Сказал рассеянно:

– Вперед и с песнями.

Он только успел перебежать дорогу на красный свет, как зазвонил телефон. Это был Паша Приходько.

– Ты, типа, крутой стал?

Шура опешил от такой наглости. Ну как быстро сработали! Паша, получается, тоже над ним начальник.

– Паша, манишма!

– Ты мне мозги не крути. За тебя, между прочим, люди просили. Тут так не делают, Шурик!

– Где тут?

– В стране нашей, родинке малой…

– А ты откуда знаешь? Так быстро успел освоиться?

– Успел. Потому что я делом занят. А ты всем мозги крутишь!

– Ты уже это говорил.

– Ты знаешь, Шурик, в чем твоя ошибка? Ты думаешь, тут Москва. А тут Израиль! Здесь с тобой цацкаться не будут.

– Слушай, Паша! Во-первых, не надо меня курировать. А во-вторых, я сам ухожу и ни у кого ничего не прошу.

– Ой, какие мы гордые! Кто ж тебя отпустит?

Надо было завершить разговор, но Шура не мог просто так взять и повесить трубку.

– Кстати. Я тебе должен сдать табельное оружие и пелефон, товарищ начальник!

Паша молчал, видимо переваривая услышанное.

– Вот год пройдет, тогда и сдашь.

Шура начал терять терпение:

– Я уже сказал. Я увольняюсь и с мошенниками работать не собираюсь. А будете мне палки в колеса ставить, я подам в суд.

– Смотри, Шурик! Израиль – страна маленькая…

Вечером позвонила Лида. Ее звонка Шура особенно боялся, но она ругала на удивление вяло: то ли ничего другого от него не ждала, то ли действия охранной фирмы ее не удивили.

– Если эти воры еще пикнут, я действительно подам в суд.

– Смешной ты, Шурик! – сказала Лида. – Знаешь, сколько ты на адвоката потратишь?

Шура не знал и даже как-то об этом не думал.

– В три раза больше, чем они у тебя вычтут. И потом, ты с кем тягаться собрался? У них же все схвачено. У них такие адвокаты, что с твоим даже разговаривать не будут. Он деньги у тебя вытянет, и привет семье!

– Ты что же, предлагаешь им еще приплатить за то, что они меня обманули?

– А никто тебя не обманывал! Ты все сам подписал. Надо было смотреть, что подписываешь.

Шура даже задохнулся от возмущения:

– Как смотреть? Там же все на иврите!

– А здесь все на иврите. Это – Израиль!

– Значит, бунт на корабле! Молодец! Вот это по-нашему!

Добренький саркастически улыбнулся и посмотрел на собеседников. Три товарища, Глускин, Бровкин и Добренький, с первого дня занятий привлекли Шурино внимание. Они были одесситами, с типичными шутками, в меру смешными, в меру навязчивыми. Гарин даже сказал, что у них наблюдаются зачатки мозгов, но не до такой степени, чтобы с ними можно было приятельствовать. Во время перекуров они совместно обсуждали унылую окружающую действительность и бездарных людей в ней, что сближало и давало иллюзию знакомых российских посиделок. В прошлой жизни такое взаимопонимание на полутонах пьянило почище алкоголя. Но тут, если Шура углублялся в тему, обнаруживалась стена, и становилось ясно, что нет, с этими товарищами дальше перекуров дело не пойдет.

Подойдя к ульпану, Шура тут же увидел Мишу, который что-то бурно обсуждал с тремя одесситами. Чувствовалось между ними полное согласие, как между давно и близко знакомыми людьми. От обиды Шура чуть было не сбился с продуманной линии поведения, которую выстраивал всю ночь перед возвращением в ульпан.

В его жизни уже случалось что-то подобное. Было это давно, в девятом классе, и никто, кроме него самого, той истории не помнил. А для него это событие было знаковым.

После восьмого класса Шура вдруг отчетливо понял, что уже никогда не избавится от репутации тихони. Сам-то он знал, что никакой он не тихоня, но переубеждать коллектив было поздно. За восемь лет ежедневного общения имидж сформировался полностью и корректировке не подлежал. Он тогда впервые подумал о том, что такое «никогда». Второго шанса не будет, и, значит, жизнь прошла впустую. И тогда он решил создать для себя искусственный шанс. Влиться в другой коллектив и там сразу показать, кто он есть на самом деле. Родители неожиданно не противились его внезапному желанию поменять школу и даже тактично ни о чем не расспрашивали. Новая школа находилась в трех остановках метро, и это был ее единственный минус. Пришлось ездить – школа должна быть английской.

Класс оказался на девяносто процентов женский. В списке числилось помимо Шуры еще четверо мальчиков, трое из которых всю первую неделю отсутствовали по болезни. Шура попытался разговорить оставшегося, по фамилии Чухин, но тот на контакт не шел. Кроме того, девочки сразу пояснили, что ни один уважающий себя человек с Чухой рядом не сядет. Шура гордо расправил плечи и сел рядом с бойкой блондинкой, которая сразу взяла его под свою опеку. У него резко возросла самооценка. Каждый день звонил Борцов, Шура расхваливал школу, говорил, что ни о чем не жалеет. Однако к концу недели почувствовал себя неуютно. Захотелось обратно, в родные стены, к знакомым лицам. Забылись старые обиды, и он понял, что там он был своим. А здесь он навсегда чужой. И какой интерес доказывать чужим людям, что он не тихоня, а совсем наоборот, человек удивительный и незаурядный? И тогда родители снова поступили мудро. Они перевели его обратно, не задав при этом ни единого вопроса. Вот только сам он стыдился первой встречи со старыми одноклассниками. Трудно было объяснить, зачем он переводился на неделю. Это еще раз доказывает правильность его прежней репутации.