В погоне за светом. О жизни и работе над фильмами «Взвод», «Полуночный экспресс», «Лицо со шрамом», «Сальвадор» - Оливер Стоун

Ни один человек не должен видеть такого количества смертей. Я был слишком молод, чтобы осознать весь трагизм ситуации, а потому постарался стереть эти воспоминания из сознания. Как это ни парадоксально, но ту сцену я вспоминаю, как поразительно прекрасную ночь с фейерверками: я не увидел ни одного врага, в меня не стреляли, да и мне выстрелить не удалось ни разу. Это было подобно сновидению, после которого просыпаешься целым и невредимым. Я был благодарен за свое спасение, но одновременно оставался в оцепенении и растерянности от произошедшего. Мне вспоминались эпизоды из эпической поэмы Гомера о богах и богинях, спускающихся с Олимпа к залитым кровью полям брани у Трои, чтобы прийти на помощь своим любимцам, окутывая их туманом или плащом и унося в безопасное место.

Прошел почти год. В ноябре 1968 года я покинул Вьетнам. К тому времени я уже отслужил в трех различных боевых подразделениях 25-й пехотной дивизии в южном секторе и 1-й кавалерийской дивизии[22] в северном секторе страны. Меня дважды ранили и эвакуировали: в первый раз — после ночного нападения из засады, где я получил кусок шрапнели (а может быть, и пули), который прошел мою шею насквозь, почти разорвав мне яремную вену; во второй раз — после дневного нападения, где очередная шрапнель, на этот раз из подрывного заряда, установленного на дереве, попала мне в ноги и ягодицы. Отличившись в одной стычке, я был удостоен Бронзовой звезды за героизм. Подробнее я расскажу об этом в главе 3. Я участвовал примерно в 25-ти или более вертолетных десантах и был произведен в ранг специалиста 4-го класса. Даже приобретя боевой опыт, я старался избегать более ответственных должностей, например, связанных с командованием подразделением. Я продлил срок службы на передовой в 1-й кавалерийской дивизии на три месяца, чтобы меня уволили из армии на три месяца раньше изначально положенных двух лет. Это означало, что мне не нужно было потом еще полгода служить на территории США. Некоторые члены моего взвода полагали, что это бессмысленный риск, однако я ненавидел казарменные порядки, предпочитая им опасности и свободу джунглей. Кроме того, я подсел на мощную вьетнамскую травку, к которой пристрастился вместе с моими чернокожими товарищами по оружию, посвятившими меня в новый образ мышления и видения. К этому мы еще вернемся.

Меня наконец-то уволили со службы в Форт-Льюисе, штат Вашингтон. Я снова стал гражданским лицом. Я в самом деле полагал, что возвращение домой станет концом этой истории и началом чего-то нового. Что я буду делать дальше? Снова в университет? В армии я проходил обучение на отдельных заочных курсах. У нас также были разговоры — точнее, разглагольствования — с другом из штата Теннесси об учреждении совместной строительной компании. В первую очередь, однако, я хотел немного расслабиться.

Неожиданно оставшись наедине с собой в униформе цвета хаки, вещевым мешком и кучей денег, я сел на автобус компании Greyhound Lines и отправился на юг, где бесцельно гулял по Сан-Франциско. Я будто бы видел все это в первый раз. И неожиданно начал скучать по сослуживцам. Думаю, никто из нас не представлял свое возвращение домой. Я попробовал ЛСД в Санта-Крузе, доехал на автобусе до Лос-Анджелеса. После нескольких туманных дней под кайфом пересек границу и отправился в Тихуану, будучи в ужасе от страны, в которую только что вернулся. Я остался один и был лишен места, которое мог бы назвать домом. Я не позвонил ни отцу, ни матери, никому вообще. Меня вполне удовлетворяла перспектива скрыться ото всех. Никто не мог со мной связаться. Мне не хотелось думать ни о чем. Как и любой молодой солдат или матрос, все, что я хотел, — это повеселиться, выпить и подцепить мексиканку. Благодаря пакетику с 50 граммами отличной вьетнамской травки я не ощущал боли и чувствовал себя на вершине мира. Гребаные офицеры и сержанты больше никогда не станут указывать, что мне делать. Я свободен! И глуп. Однажды после полуночи на меня накатила депрессия от убогой обстановки Тихуаны, я собрал свои пожитки и побрел обратно к границе США. О чем я только думал? Крыша поехала? Да, точно. Мне было всего лишь 23 года.

На почти пустом пограничном переходе пожилой нервный таможенник попросил меня проследовать за ним. Ничего удивительного, выглядел я не лучшим образом, и его реакция была полностью объяснимой. Может быть, я перепил пива? Неужели я забыл про правила, которые действуют даже для гражданских? В течение часа я оказался прикован наручниками к стулу. Меня допрашивали два представителя ФБР, которые только что сняли показания у моих пособников по контрабандному ввозу наркотиков, схеме, которую я разрабатывал в Мексике. Конечно же, мне следовало оставить чертову травку в солдатском сундучке на территории США. Но, повторюсь, голову я редко включал в то время. У меня не было ни малейшего понятия, куда я направлюсь. Может быть, мои скитания привели бы меня на юг Мексики. Я не знал, что будет дальше.

А они как раз знали. Через день или два меня доставили в тюрьму округа Сан-Диего, рассчитанную примерно на 2 тысячи мест, но вмещавшую на момент моего прибытия примерно 4–5 тысяч человек, в основном суровых чернокожих и испаноговорящих парней, многие из которых были членами преступных группировок. Стиснутые в переполненных камерах, многие из них все еще ожидали суда после шести месяцев заключения. Без денег, без залога, без всего. По прошествии еще нескольких дней меня сковали цепью с еще восемью или девятью другими молодыми парнями. Пристыженные, мы шли в наших тюремных робах по центральным улицам Сан-Диего, не зная куда девать глаза и пытаясь избегать взглядов прохожих. Нас привели в суд, где мне было предъявлено обвинение за нарушение федерального таможенного законодательства в виде провоза контрабанды. Мне грозил тюремный срок от 5 до 20 лет.

Все происходящее очень напоминало мои первые дни во Вьетнаме, где нам также никто ничего не рассказывал. В курс дела меня ввели мои сокамерники. Дела рассматривали два судьи: с тем, который заседал по понедельникам, средам и пятницам, у меня был шанс отделаться тремя годами, а с учетом службы во Вьетнаме я мог быть даже освобожден под честное слово и не мотать срок вовсе; с тем, который был по вторникам/четвергам, меня ждало пять лет, что означало возможность выйти досрочно через три года. Это была малоприятная ситуация, которой не способствовало отсутствие назначенного мне судом адвоката. От него не было вестей уже 6–7 дней. Я еле-еле смог заполучить матрас в камеру для двух человек, где сидели пятеро. Унитазы работали так себе. Тюремщики обращались с нами прохладно. Мне даже не дали сделать тот единственный телефонный звонок, на который я имел право. Я передал своим тюремщикам записку с мольбой: «Ветеран Вьетнама. Только вернулся. Отсутствовал 15 месяцев. Моя семья не знает, что я вернулся. Прошу, позвольте мне сделать мой звонок». Я положил сложенную записку в прикрепленный к нашей камере ящик, который охранники проверяли в конце дня. Лица охранников менялись каждую смену, но ничего не происходило.

Тюрьма. Безликий опыт. Передо мной открылась «америка»[23] без заглавной буквы, о которой рассказывали в газетах нового андеграунда. Инаугурация Никсона еще не состоялась, так что война с наркотиками официально не началась, однако моим сокамерникам, каждый из которых мог побывать во Вьетнаме, было наплевать на это: «Да не моя это проблема, они, суки, здесь и так имеют меня!» Хоть я и белый, но мне были понятны их гнев и страх, потому что я испытывал то же самое. Смогу ли я когда-либо позвонить отсюда или так и просижу здесь все шесть месяцев? Я написал еще одну записку.