Имею право сходить налево - Григорий Славин

– Просто взять кое-что и привезти вам?

– Совершенно верно.

– А это кое-что большое?

– Даже если Халуев отдаст вам рояль, вы вкатите его в это кафе, потому что деваться вам, мушкетеры, некуда.

– А этот Халуев знает, что он должен отдать нам кое-что? – продолжил допрос Гера.

– Нет.

Я чуть напрягся.

– То есть как?

– А вот так. Мне нужен ковер персидского шаха Исмаила, сотканный в честь его победы над ширванским шахом. А он мне его не отдает. А ковер мне нужен. Я о нем мечтал с детства.

И Гюнтер с видом обиженного мальчика стал клацать ножничками для сигар.

– Еще пара недель, и я смогу сдать экстерном выпускные экзамены в Высшей школе изящных искусств, – вырвалось у Гриши. – А как же он отдаст ковер нам, если он даже вам его отдавать не хочет?

– Не знаю. Вам нужно как следует подумать над этим. И вы уже можете начать ломать голову, потому что сделать это нужно утром. В одиннадцать часов Мирослав улетает в Бразилию до ноября.

– Гюнтер Алексеевич, вы хотите, чтобы мы вошли в антикварный салон и отобрали персидский ковер у хозяина? – решил расставить все точки Антоныч.

– Лучше и сформулировать нельзя. Вы передаете ковер мне, а я рассказываю, как вынести картины из двадцать шестого дома. Какая, кстати, квартира?

– Послушайте, это уже…

– Я даже думать не хочу, – прервал Гюнтер Антоныча, – как рассердится Сказкин, когда узнает, что картины ему нести вы не собираетесь.

– Когда открывается салон? – Я выцарапал из новой пачки сигарету и мутными от беспомощности глазами посмотрел на Антоныча.

– В десять, – ответил Гюнтер. – До четырнадцати я буду вас ждать. Если не позвоните – желаю вам удачи.

Мы поднялись и покинули гостеприимное кафе. Забираясь в машину, я услышал:

– Кража с криком.

Я подумал, что ослышался. Весь день мне что-то слышится. Уже в машине я тряхнул Геру за рукав.

– Что ты сказал?

– Он сказал, – вмешался Антоныч, – что нам нужно силой забрать ковер. Свинчиваем с моей машины номера и отправляемся на Ленинградский.

– Вы с ума сошли?! – взревел я, расставляя руки. – Вы что, пойдете на это?! Я думал, мы просто уйдем и свалим подальше! Еще есть шанс продать все и уехать!

– Нас найдут, – неубедительно, почти обреченно возразил мне Гриша. – И потом, когда ты успеешь продать, кому? В первом случае у нас время до одиннадцати утра, во втором – до вечера.

– Гриша прав, – это не Гришу Антоныч поддерживал, это он против меня выступал! – Нам нужно забрать этот драный ковер.

– Идиоты! – вскричал я. – А вы имеете хотя бы отдаленное представление о краже?!

– Это не кража, это, кажется, разбой, – поправил меня Гриша. – Заедем ко мне, я возьму у Киры две пары колготок.

И мы поехали за тем, за чем не ездили пятнадцать лет осмысленной совместной дружбы – за колготками.

Роман Романович Сказкин был человеком старой формации. Эту свою формацию трудолюбивого, принципиального, не имеющего жалости ни к себе, ни к окружающим человека он приобрел в тех временах, когда эпоха великих потоков, отправляющихся в лагеря, минула, а слабительное в виде демократических преобразований в страну еще не было введено. На заре перестройки Роман Романович понял, что грядут великие перемены, и, поскольку не был он связан ни с промышленностью, ни с другими доходными отраслями, гарантировавшими при разделе большого пирога светлое будущее, сообразил, что нужно подаваться в политику. В те бурные, пропитанные романтизмом времена угадать было трудно. И первое время пришлось помыкаться. От СПС к «Яблоку», потом к либералам, оттуда – дальше, пока не стало ясно, что на разоренном дотла пепелище великой державы вырастает уродец со всеми замашками прежнего и управление им возможно только с одной стороны. И это было время, когда промедление было смерти подобно. Роман Романович получил новый партийный билет и пустил корни. За десять последующих лет он проявил себя человеком нового времени и закрепился в политике со стороны власти, что было нетрудно, имея характеристику человека принципиального и трудолюбивого, не имеющего жалости ни к себе, ни к окружающим, и в последний раз поменял партию. И мало кто знал о второй жизни Романа Романовича, что, впрочем, неудивительно при его нежелании обрастать друзьями, хотя бы и однопартийцами.

Сказкин знал, для чего живет. Вокруг так и говорили – «Сказкин знает, для чего живет», – и, угадав по форме правильно, все категорически ошибались по существу. Сказкин жил не для столицы, не для следующих поколений, и даже не для себя. Он жил против окружающего мира. Беспредельно мстя всему живому вокруг за голодное детство, бесцельно потраченные за учебой в политехническом годы, за поклоны семидесятых-восьмидесятых, Роман Романович все свое существо употреблял на создание собственного мира, где он мог бы жить один, окруженный прислугой и достатком. Он уже давно сообразил, что уход за рубеж с состоянием глуп с точки зрения его теории собственного мира. Наслаждаться собственными законами можно лишь здесь, в России, ибо твои законы там никому не нужны. А жить по другим Роман Романович уже не мог, годы не те, да и психология… И поэтому он сколачивал свой мир здесь, как сколачивает ящик плотник, не забывая этот ящик наполнять всем необходимым для достойного проживания. И не брезговал Роман Романович ничем, как та сорока, что тащит в гнездо все, что приглянется. Пригодится или нет – вопрос второй. Однако если это, скажем, картины или бутылки с марочным вином, то – понятно, пригодится.

Кстати, о психологии….

Еще про Сказкина говорили, что он больной человек. Что у него не все дома и что неплохо было бы ему пройти диспансеризацию. Причин для таких дерзких предположений было много, так как, сколачивая, нет-нет да и загонишь гвоздь не туда. Но было ясно всем – усомниться в разуме человека можно, если человек работал на неответственной должности, прорабом, скажем, или милиционером. А Сказкина подвергать медицинскому обследованию нельзя, потому как если вдруг выяснится, что Роман Романович и правда несчастен – как оправдаться перед общественностью? Странно как-то объяснять, что полудурок-психопат столько лет руководил округом столицы.

А потому решено было отправить Сказкина на пенсию, чтобы выглядело это пристойно, в конце года. Сказкин понял, что жизнь его вне сколоченного ящика закончена. Но не все еще в ящик перетаскано. И оставшиеся месяцы он решил посвятить наполнению своего мира так, чтобы было с горкой. И как удачно все получалось – и Альбина, дочь, замуж за нефтяного араба выходит, и что, дура бестолковая, переспала с кем попало, с бездельником каким-то – тоже удачно. Роман Романович даже очевидный провал умел превращать в викторию. Предчувствуя скорую свадьбу, он объяснял будущему зятю, что Россия – страна не слишком строгих правил, что молодые люди многое себе позволяют, – говорил об этом много и старательно, словно предчувствуя, что Альбина если еще не оступилась, то уже готова к тому. И ты посмотри – угадал как всегда. Нескольких недель-то и не хватило.