Плененная Иудея. Мгновения чужого времени - Лариса Склярук

– Мы не позволим истребить наши законы. Мы не позволим касаться обычаев наших. Позор, что иудеи готовы быть римскими данниками. Никакая смерть не страшна нам.

– Даже если это смерть невинных?

Ицхака словно ударили, но все же он заносчиво крикнул:

– Свобода этого стоит! – Голос его неожиданно сорвался и прозвучал фальцетом.

Ионатан пристально посмотрел на юношу, сказал задумчиво:

– Ты думаешь, я не понимаю, какая пропасть лежит между Иудеей – свободным царством и Иудеей – провинцией Рима? Не принимаю к сердцу унижения родины? Но главная наша цель – сохранение философии предков.

– А по-твоему, мы боремся за иное?

– Не знаю, – отрешенно, словно уйдя в свои мысли, проговорил Ионатан.

– В наше время невозможно остаться в стороне. Каждый обязан принять ту или иную сторону. Пытающийся балансировать между двумя краями неминуемо упадет в пропасть, сбитый той или другой стороной. – Голос Ицхака зазвучал угрожающе.

Ионатан продолжал молчать.

– Захочешь быть с нами – приходи. – Осторожно приоткрыв дверь, Ицхак скользнул в нее и исчез.

«Интересно, кого я сейчас приобрел – друга или врага?» – задал себе вопрос Ионатан.

Сентябрь 66 года нашей эры

С юго-востока на побережье надвинулся хамсин, жаркий ветер Аравийской пустыни. Небо быстро выцвело, посерело и тяжело давило, словно все это небо и тусклый серый запыленный воздух, сгустившись, легли на плечи. В такой день хорошо бы полежать в прохладной комнате, поглощая воду со льдом, но слишком много накопилось неотложных дел.

Сидя за небольшим столом, Боаз проверял бухгалтерские книги. Домоправитель Нахум, как всегда неспешно, чуть наклоняясь из-за плеча господина, давал пояснения, если они были необходимы.

Где-то вдали на городских улицах родился странный гул, быстро приблизившись, пробился сквозь закрытые ставни и двери. Боаз поднял голову и вопросительно взглянул на домоправителя. Нахум слегка развел руками, показывая этим жестом, что он не знает причин шума, и, поправив сползший с плеча шарф, вышел важной походкой.

Боаз вновь вернулся к записям, но шум усилился, и Боазу даже показалось, что он слышит женский плач. Оставив на столе раскрытую книгу, мужчина вышел во двор. Взволнованные слуги и домочадцы, стоя возле входной двери, настороженно прислушивались и как-то странно жались друг к другу, словно в томительно жаркий день им стало холодно.

– В чем дело? Что происходит? Что это за крики? – спросил Боаз недовольным тоном человека, которого только что оторвали от важных занятий.

– Разоряют дом соседа, купца Шимона, – сказал, подходя к нему, Нахум, и Боаз непроизвольно отметил, как изменилось лицо домоправителя, каким оно стало бледным, растерянным, как странно отвисает и дрожит его нижняя челюсть.

– Кто разоряет?

– Чернь, – выдохнул домоправитель.

– Что же вы стоите как истуканы? Хватайте палки. Надо идти на помощь соседу, поддержать его, пока прибудут легионеры.

– Они не прибудут, господин, – тихо сказал старый Зевулон. – Все делается с молчаливого согласия римлян. Они уверены в покровительстве Флора.

– Римские власти не могли допустить такое беззаконие, – возмущенно и громко, излишне уверенно проговорил Боаз, но, говоря, он неожиданно почувствовал, что в его душе нет той уверенности, какую он хотел показать домашним, что слова слуг справедливы и на них всех действительно надвигается невозможное, немыслимое, трагическое и страшное.

Ужас медленно вполз в грудь, ледяным обручем сжал его сердце.

Чем-то тяжелым ударили по запертой на засов входной двери. Крепкие двери затрещали, но выдержали.

– Кто там? Что вам нужно в моем доме? – вскрикнул Боаз, и голос его предательски дрогнул.

– Вы слышите, он говорит в «его» доме? Ах ты старая иудейская обезьяна, – захохотали на улице.

Послышались выкрики:

– Навались, ребята! Лезь через забор! Подсади под зад!

– Уходи, господин мой, – сказал старый Зевулон, – может, еще удастся пробраться через кухню на соседнюю улицу.

– Поздно, – печально сказал домоправитель Нахум и, придвинувшись, зашептал: – Но можно спрятаться в кладовой. Там за глиняными кувшинами с маслом найдут не сразу, а возможно, и вовсе не найдут до ночи, а ночью прокрадетесь за город…

Боаз с негодованием дернул плечом, на мгновение представив себе, как его, полного, представительного, вытаскивают из пыльного угла.

Женщины заплакали, подвывая. Боаз оглянулся в поисках оружия, и тут он увидел жену. Мирел стояла бледная, как алебастр, прижав к груди руки.

– Милая, поднимись, пожалуйста, к себе, – сказал Боаз, – подожди там. Все будет хорошо.

– Ты думаешь, мы успеем попрощаться? – тихо спросила Мирел, и Боаз содрогнулся от ее глубокого проникновенного голоса, от взгляда черных влажных глаз, словно угадывающих страшное будущее.

Он подошел ближе, пытаясь подбодрить женщину, но почему-то не находил слов. Мирел прижалась к нему. Он почувствовал жар и дрожь ее тела, услышал ее дыхание возле своего уха.

– Я была счастлива с тобой, – прошептала женщина, – очень счастлива.

Она отодвинулась и еще мгновение смотрела на мужа, затем повернулась и пошла к дому. Боаз тяжело вздохнул, глядя ей вслед и радуясь, что оба сына – и Гедеон, и Ионатан – находятся в Иерусалиме.

С улицы доносились крики, плач, грязные насмешки, тяжелая брань. Внутри двора воцарился хаос. Женщины и дети рыдали и вопили от страха. Некоторые метались по дому в поисках спасения, другие, наоборот, пытались вооружиться и сражались с перелезающими через забор совершенно озверевшими сирийцами и греками.

– Спрячь, спрячь Мирел, – тряс Зевулон хозяина за плечи, затем бросил его и поспешил на второй этаж вслед женщине – попытаться уговорить ее спрятаться в кладовой за кувшинами.

Он только успел ступить на первую ступеньку лестницы, ведущей на второй этаж, как под напором толпы дверь сломалась и десятки обезумевших от безнаказанности людей ворвались во двор.

Боаз смотрел, как они приближались, какие у них были измененные, нечеловеческие лица. Сердце его гулко стучало, но внешне он казался спокойным, полным достоинства. Он даже попытался спросить приближающихся, зачем они сломали дверь, но тут его с силой ударили дубинкой по голове, свалили на землю.

Еще одним ударом дубинки сломали руку. Кость сухо хрустнула, и рука повисла. Острая боль пронзила тело, на мгновение туманом заволокло глаза. Боаз хрипло застонал. Тогда, вырывая клочья седых волос, его схватили за бороду, проволокли к забору и там на время бросили.

Он сидел, прислонившись к стене, прижимая к себе здоровой рукой перебитую, и безразлично смотрел, как разоряют его дом. Погромщики вытаскивали одежду, посуду, вазы и тут же делили их между собой. Пили вино, тут же разбивая кувшины. Вскоре весь двор был усыпан черепками. Затем принялись за мебель, что-то тащили на улицу и дальше в свои дома, что-то ломали и бросали здесь же. Кто-то поджег деревянные обломки. Они загорелись сразу и дружно.