Плененная Иудея. Мгновения чужого времени - Лариса Склярук

С ужасом Боаз увидел, как по лестнице со второго этажа тащат Мирел, как рвут на ней платье, сдирают с волос золотую сетку. Боаз попытался подняться и броситься к ней. Но тут же получил сильнейший удар по плечу и упал вниз.

Наверное, было сломано плечо, потому что Боаз никак не мог приподнять руку и опереться ею о стену. Кровь, стекая со лба, заливала красным маревом глаза, а он даже не мог ее вытереть. Он раскачивался, все так же пытаясь встать и подойти к Мирел. Он хотел быть с ней рядом. А она смотрела на него своими огромными прекрасными глазами, и слезы медленно стекали по ее лицу. Платье на ней было разорвано, длинные волосы разметались и буквально окутали все тело, достигая бедер, густые, черные, с редкими серебряными нитями.

Один из разбойников совершенно отталкивающего вида попытался сорвать с Мирел украшения. Мирел успокаивающе подняла руки, упреждая чужие прикосновения, сказала:

– Я сама. – И, сняв с себя ожерелье из маленьких золотых шариков, браслеты, вынув серьги из ушей, протянула ожидающему.

Но тот был жаден, он хотел еще и тонкое колечко, оставшееся на пальце Мирел, кольцо обручения, которое двадцать пять лет назад молодой Боаз надел своей юной невесте и которое Мирел не снимала все эти годы.

– Не надо, – сказала она просительно, – в нем нет ценности. Тебе ничего не дадут за него в лавке. Пожалуйста, оставь его мне.

Наверное, женщина смогла бы смягчить сердце льва или тигра, но не этого грязного бессердечного недочеловека.

– Ха-ха, – гнусно заржал мужчина, – тебе оно тоже не понадобится.

И он с силой толкнул Мирел в огромный костер, разгоревшийся позади нее. Длинные волосы женщины тут же вспыхнули, остатки одежды загорелись. Боль невозможная, непереносимая жгла снаружи и внутри. Мирел жутко закричала и попыталась выбраться из костра. Но погромщики вновь толкнули женщину в пламя. Это было похоже на страшную дьявольскую игру. Как только женщина выбиралась из пламени, ее тут же сильным ударом отправляли обратно.

– Твоя мебель. Ты сидела на ней, ты лежала на ней. Так почему теперь отказываешься? – гоготал пьяный сброд.

Волосы у Мирел сгорели, обнажив голый череп. Одежда съеживалась вместе с кожей. Над двором поплыл запах жареного мяса. Женщина уже не кричала, но молча, почти вся черная, пыталась на коленях выползти из костра, судорожно передвигая вспухшими руками. Лицо ее было неузнаваемо и страшно. Наконец она вновь выбралась. Горящим куском плоти упала к ногам своих жестоких мучителей. Еще удары палками, и Мирел вновь отлетела в огонь. Последний удар был уже благодетельным. Тело женщины вздрогнуло в конвульсиях и замерло, изогнувшись черной дугой на кусках горящей мебели.

Оцепенев от ужаса, не в силах не только закричать, но даже вымолвить слово, Боаз корчился в муках, страдая вместе с женой. Усилием воли Боаз, с переломанными руками, все же смог встать, шагнул к жене. Новый удар сбил его с ног. Он упал вперед, лицом вниз, и, содрогаясь в рыданиях, смотрел, как его Мирел, нежная, умная, красивая, сгорает как головешка. Вновь ему удалось подняться и встать на колени. И был он страшен в этот миг.

– Беззакония творите вы, безумцы, и не будет вам прощения! – прокричал он.

– А ты позови на помощь своего Бога. Ну, где он, твой невидимый?

Привлекательность чужих религий, интерес к иным богам возможны лишь в спокойные времена, в дни бедствий страдающий начинает понимать, как нерушима его связь с Единственным и Всевышним.

– Господи, жестокие испытания послал Ты нам, но неколебима вера моя, – воскликнул Боаз, – ухожу с именем Твоим на устах.

Это были его последние слова. Больше он ничего не видел.

Ни того, как растерзали старого преданного Зевулона, распарывая его тощее тело острыми осколками керамики, как ударом о стену убили веселого мальчишку-поваренка, как ногами забили дородную кухарку Малтаку.

Боаз ничего не видел и не чувствовал. Ни того, что к ногам его привязали веревку, ни того, что его волокут по улицам и голова его глухо, мокро стучит по камням мостовой, оставляя кровавый след.

К вечеру тело Боаза бен Барака было брошено на берегу в стороне от города. Двадцать тысяч иудеев безвинно погибли в этот страшный день 6 сентября 66 года.

Кровавый погром в Кесарии привел иудеев в ярость и послужил началом войны на взаимное истребление между сирийцами, греками и иудеями. Организовавшись в партизанские отряды, иудеи опустошили города Филадельфию и Себонитис, Геразу и Пеллу. Разгромили множество деревень, но и язычники не остались в долгу, умерщвляя всех иудеев, попавших в их руки.

Чуть наклонившись вперед, наместник провинции Сирии Цестий Галл слушал, как секретарь звучным, хорошо поставленным голосом зачитывал донесения из Иудеи. Два донесения, противоречащие друг другу.

Одно было получено от Гессия Флора и утверждало, что иудеи подняли восстание с целью отпадения от Рима.

Второе донесение – от городских властей Иерусалима, – напротив, убеждало, что они, иудеи, не желают бороться с римлянами, а лишь со своим притеснителем Гессием Флором.

Лицо наместника оставалось спокойным. Но все же некоторые из находящихся в кабинете внимательных офицеров штаба, приглядываясь к выражению небольших, близко расположенных глаз наместника, к углубившимся носогубным складкам и опущенным углам рта, чувствовали, что наместник пребывает в некотором сомнении.

«Как, однако, утомительны эти иудеи, – думал между тем Галл, – и чего бы им не жить спокойно. Ведь политика Рима проста. Поклоняйтесь своим богам, но не забывайте, что над вами есть император. Кто только не проходил по этой земле, кто только ее не разорял. А ныне – живи и радуйся мощной защите, возрождайся, варварский народ, под крылом римского орла. Так нет. То их вере угроза, то налоги велики, то прокуратор не устраивает. Хотя справедливости ради стоит сказать, что и Флор хорош. Нажрался и раздувает пламя войны, в расчете, что когда все пойдет вверх дном, никто в его преступлениях разбираться не будет».

Тут Цестий Галл обратил внимание, что наступила тишина. Секретарь, закончив чтение, сворачивает свитки, а офицеры ожидают его слов. Тогда он выпрямился, откинувшись на жесткую спинку стула, и небрежно повел рукой, показывая этим жестом, что готов выслушать мнения присутствующих.

Смысл высказываний офицеров сводился к одному: Цестий Галл лично во главе войска должен идти в Иерусалим.

Загорелое, с крупными чертами лицо наместника постепенно менялось. Раздражение все явственнее проявлялось на нем. Он побарабанил пальцами по деревянному подлокотнику и, не высказав своего решения, распустил совет.

Оставшись в одиночестве, Цестий Галл некоторое время ходил по просторному рабочему кабинету, обставленному с безвкусной пышностью, и словно впервые рассматривал многочисленные бюсты цезарей, расставленные вдоль выложенных мозаикой стен.

Не далее как весной посещал он Иерусалим с инспекционной поездкой. Тогда Цестий Галл, играя роль справедливого властителя, внимательно выслушал жалобы населения и обещал во всем разобраться и настроить Флора быть милостивым. Он вернулся в столицу в прекрасном расположении духа, чувствуя себя дальновидным политиком и умелым миротворцем, о чем не замедлил сообщить в Рим.