Меня уже не существует - Дмитрий Геннадиевич Федюшин

то покажется, что данное место было совсем другим, и лишь потом стало таким, как сейчас.

Такая трансформация ощущений происходит по отношению к любому месту – когда впервые приходишь в гости к другу и потом захаживаешь к нему часто, когда посещаешь новый бар и потом периодически туда наведываешься. Первое впечатление – яркий, странный незнакомец, последующие – нечто затертое, но родное.

Потому что со временем наше восприятие внешней действительности притупляется, если все здесь уже знакомо. Мы надеваем смягчающие фильтры привычки, в которых, как в воздушной подушке, тонет вся острота и четкость бытовой реальности. Похоже, в этом и заключается родство с вещами, когда мы насыщаем их своими ассоциациями, ощущениями, после чего по сути не смотрим на них в упор. Предметы становятся связанными с некими ситуациями, образами, настроениями и уже кажется, что они сами в себе несут определенные чувства, хотя на самом деле – это лишь кусочки внешнего мира, существующие каждый по отдельности. Создается иллюзорное впечатление, что вещи откликаются на нас, но по сути откликается только намотанная на них обертка нашего я, а предметы остаются тем же, чем были изначально – ничем большим, чем они есть без контакта с нами.

И вот когда вещи неожиданно предстают в своем истинном обличии, хотя еще секунду назад они были обмотаны марлей твоего я – это значит, что спали смягчающие фильтры привычки, и обертка эта облетела, как шелуха, как отмершая кожа. Почему это происходит?

Вдруг моя мысль запнулась и заметалась, ища опоры. Я закурил, надеясь, что сигарета поможет оживить застопорившийся поток, но в итоге отвлекся на что-то другое.

Весь вечер эта мысль витала на периферии моей умозрительности в облике тусклого, темного пятна, но как только я пытался на нем сфокусироваться, оно кидалось в сторону. Тем не менее не исчезало полностью, не оставляло меня в покое.

Лишь на следующий день, когда я сидел на кухне, разглядывал мебель и нарочно пытался призвать это состояние, ко мне пришла разгадка. Или по крайней мере один из вариантов.

Я подумал, что с предметов слетает обертка нашего я, когда мы сами вдруг изменились. Возможно, осознание в себе перемен бывает прямым, а бывает косвенным и это как раз косвенное. Что-то с нас самих облетает, как отмершая кожа, и этот вихрь задевает все вокруг, что мы наделили частью себя, ураганом срывает черепицу, обнажая минималистичную суть вещей, и они снова становятся незнакомыми. Этот путь к предметам на самом деле ведет к самому себе, неизвестному, новому. Ведь в них ничего не поменялось, они могут лишь терять форму, но только ты способен стать другим. Не в ту секунду, когда осознаешь, перемены зреют долго, как плоды на дереве, просто важен сам момент, когда они спелые, готовые излить сок, срываются с ветки и падают на мягкую податливую почву твоей души.

Но все же на каком глубоком уровне происходят эти перемены, если их появление возвещают такие показатели, как отражение себя в вещах. Так же, как лишь в зеркале ты можешь увидеть, что похудел или зарос (или стал ниже). Но чего тогда стоит человеческая душа, если она способна множество раз меняться? Что остается от ее первоначального состояния? А может, то, что мы называем душой – это просто какой-то комплекс, постепенно видоизменяющийся. Комплекс событий и впечатлений, которые вливаются в нас, как в пустой сосуд, и смешиваются там с генетическими предрасположенностями. Значит, при первом вздохе в нас нет ничего, кроме них, а душа – это то, что формируется на протяжении жизни. Она и есть наша жизнь, и является результатом ее особенностей и малейших деталей. Следовательно, когда умирает человек, умирает и душа.

15

Когда все это началось? Когда вокруг меня стали пропадать предметы, когда я начал уменьшаться или давным-давно, со странного детского сна, который на какое-то время приобрел глубокое значение, а потом снова ускользнул от меня вместе со своим значением. Теперь я не знаю.

Все эти люди, которые меня забыли… А знал ли я их на самом деле? Думаю, что нет. Они всего лишь сгустки, такие же сосуды, наполненные каждый своим комплексом вещей. Они пытались вторгнуться в мою жизнь, смешаться с ней, но они не смешались с моим я. Мир открестился от меня, а я открестился от него, и все лица прошлого слились в одно туманное лицо, сползающее на другую сторону бытия. Как старый друг детства в давно забытом сне сползал по металлическому желобу в пропасть и смеялся.

Что до меня, то иногда я думаю, что кто-то другой на моем месте мог бы больше паниковать, мог бы плакать и кричать, но я этого не делаю и хвалю себя за мужество. Кто-то другой мог бы искать выход, пытаться решить проблему, но я не делаю и этого, и ругаю себя за умственную лень. Но стоит мне всерьез об этом задуматься, как мысли разлетаются на мелкие осколки, норовящие порезать мне ладони, когда я стараюсь их ухватить.

Я умираю? Я не знаю. Знаю только, что завтра стану ниже, чем сегодня, а во сне буду ближе к Веге – мерзкому шару света. Но я не чувствую приближения смерти, а мне кажется – человек должен такое чувствовать. А может, у меня все притупилось из-за постоянных сомнений, из-за необыкновенной ситуации? Без понятия.

Зато я знаю, что я делаю. Я смотрю много фильмов и слушаю музыку. Чтение я забросил после нескольких неудачных попыток. Также я использую лишь по половине сигареты за перекур, потому что больше мои легкие отказываются принимать. А для того, чтобы быть навеселе, мне теперь хватает две рюмки коньяку, посему его запасы не заканчиваются. Еда кажется необычайно вкусной и мне в кои-то веки не лень приготовить, несмотря на трудности с моим размером.

От штанов пришлось отказаться, поскольку мне надоело придерживать их за пояс при ходьбе. Гольф тоже стал неимоверно велик, даже с обрезанными рукавами, но в куче одежды возле шкафа я нашел детскую кофту поменьше. Рукава я обрезал у основания, сделав жилетку, потому что она была слишком теплой, и все равно мне периодически становилось жарко, и я ее снимал на время, пока не замерзал. Это конечно доставляло неудобства, но другой подходящей футболки или кофты не было, а на верхнюю полку шкафа я уже не полезу, теперь это для меня чересчур опасная операция. К тому же, вероятно, я тогда все вывернул на пол.

От гольфа я отрезал