Я — посланник - Маркус Зузак

Вдруг Милла поднимает глаза — в них читается паника:

— О, Джимми! Я ведь берегла тебя? Как зеницу ока?..

Еще чуть-чуть — и я заплачу.

Нет, точно заплачу. Поэтому я смотрю в добрые, милые глаза старой леди и говорю:

— Да, Милла. Ты меня берегла. Как зеницу ока. Лучшей жены я бы не смог сыскать в целом све…

И тут она разражается слезами. Уткнувшись в мой рукав, она долго плачет и плачет. И смеется. Всхлипывает — от отчаяния и радости одновременно. Ее слезы, теплые, милые, как она сама, пропитывают мой рукав и согревают руку.

Потом она предлагает мне шоколадный торт — тот самый, что я принес пару дней назад.

— Увы, не припомню, кто его принес, — ласково говорит Милла, — но он очень вкусный. Попробуешь?

— С удовольствием, — отвечаю я.

Торт, конечно, маленько зачерствел, — но что с того?

Это самое вкусное угощение в моей жизни.

Несколько дней спустя вся наша компания вновь собирается на крыльце моей развалюхи — играем в карты. И мне даже везет, но тут вдруг наступает странноватая тишина. А затем из дома доносится звук.

— Телефон, — говорит Одри.

Что-то не так. Что-то нехорошее происходит — и внутри меня начинает шевелиться зловещее предчувствие.

— Ну, ты трубку будешь брать или нет? — спрашивает Марв.

Я встаю. Перешагиваю через дрыхнущего Швейцара. Во мне все трясется от неожиданного страха.

Телефон требовательно звонит — ну-ка, сними трубку, парень!

Я уступаю:

— Алло?

В ответ — тишина. Полная.

— Алло?

Опять ни звука.

— Алло? Кто это?

И тогда в ухо вползает голос, пробирающий меня до печенок. Вот прямо-таки вползает и долезает до самых печенок. Хотя сказаны-то всего три слова:

— Как дела, Джимми?

В груди все обрывается.

— Что? — переспрашиваю я. — Что вы сказали?

— Ты знаешь, о чем я.

И я остаюсь наедине с короткими гудками.

Возвращение на крыльцо дается с трудом.

— Эд, ты проиграл, — заявляет Марв.

Но мне не до злорадных реплик.

И не до карт — чего уж там.

— Да на тебе лица нет, — замечает Ричи. — Сядь, а то рухнешь.

Совет хороший. Я пытаюсь вновь сосредоточиться на игре.

Одри бросает на меня встревоженные взгляды: мол, все ли с тобой в порядке, Эд? Да, да, все нормально, Одри.

После игры она остается у меня, и я еле сдерживаюсь, чтобы не рассказать всю эту историю с Миллой и Джимми. На языке так и вертится вопрос: «Что же мне делать, Одри, дай совет?» Но ирония в том, что я и так знаю, как быть. И никакое другое мнение — даже Одри — не в состоянии ничего изменить. Все предельно ясно: пора двигаться дальше. Я избавил Миллу от одиночества, и наступило время либо заняться следующим адресом, либо вернуться к проблеме Эдгар-стрит. Конечно, я могу приходить к Милле с визитами, но пора делать что-то еще.

Решено. Двигаюсь дальше.

Вечером я, как всегда, вывожу Швейцара на прогулку. Уже поздно, но мы идем вниз, до кладбища. Там я захожу к отцу. А потом мы бродим среди могил.

И вдруг свет карманного фонарика ударяет мне прямо в лицо.

Точно, охранник.

— Ты вообще в курсе, который час? — интересуется он.

Кладбищенским сторожем оказывается здоровенный парень с усами.

— Без понятия, если честно, — отвечаю я.

— Одиннадцать минут первого! Ночью кладбище закрыто для посетителей.

Остается только развернуться и уйти. В другой раз я бы так и поступил. Но не сегодня. Сегодня рот мой открывается сам собой.

— Сэр… У меня тут… э-э-э… В общем, я ищу одну могилу, — бормочу я.

Охранник меряет меня взглядом. На лице у него написана нерешительность. Помочь? Не помочь? В конце концов на физиономии прочитывается решение: «да, помочь».

— Чью?

— Джонсон. Это фамилия.

Он качает головой и отфыркивается:

— Джонсон! Да ты, парень, в курсе, сколько тут Джонсонов лежит?

— Нет, сэр.

— Ты-ся-чи.

И охранник снова фыркает в усы, будто желает вспушить и поставить их торчком. Усы, кстати, рыжие. И весь он тоже рыжий.

— Понятно. Но мы можем по крайней мере попытаться? Как вам такая идея?

— А что за порода?

Это он про Швейцара.

— Помесь ротвейлера и немецкой овчарки.

— Что ж он воняет-то у тебя, как помойка… Ты его хоть моешь иногда?

— Да, сэр, мою.

— Ф-фу-у-у… — морщится он и отворачивается. — Черт, аж слезы из глаз выбивает…

— Вы поможете мне с могилой? — напоминаю я.

— Ах да, — вскидывается он. — Точно. Ну, давай попытаемся. Этот старый пердун когда копыта откинул, хоть примерно?

— Я бы попросил вас быть немного повежливее, сэр.

Охранник останавливается и оборачивается ко мне.

— Значит, так.

Я вижу, парень начинает… как там мне говорили?.. петушиться, вот.

— Хочешь, чтобы я тебе помог, — не раздавай здесь указаний. Понятно?

— Да, сэр. Извините, пожалуйста.

— Нам в ту сторону.

Обойдя полкладбища, мы обнаруживаем могилы нескольких Джонсонов, — но среди них нет того, кто мне нужен.

— Слушай, ты настырный засранец, как я погляжу, — не выдерживает наконец охранник. — Чем тебе эта могила не подходит?

— Здесь написано «Гертруда Джонсон».

— А тебе кто нужен?

— Джимми.

И меня посещает счастливая идея назвать еще одно имя:

— Имя жены — Милла.

Охранник резко останавливается, смотрит на меня и говорит:

— Милла?.. Черт, а ведь я помню эту могилу. Я ее точно помню — имя на камне выбито…

Мы быстро идем на другой конец кладбища, и он не перестает бормотать:

— Милла, Милла…

Луч фонарика утыкается в надгробие.

Мы у цели.

Джеймс Джонсон

1917–1942

Пал смертью храбрых

Помним. Любим. Скорбим

Милла Джонсон

Фонарик заливает ярким светом могильный камень, а мы стоим и смотрим — долго, минут десять, не меньше. И все это время я напряженно думаю: где он погиб? Как? А самое главное: это что же, бедная Милла ждала его шестьдесят лет?!