Конец света - Андрей Лебедев

Кули оказался русским.

Покуда трусили по Тверскому бульвару до «Пушкинской», Саша узнал, что русские пачками теперь бросились принимать ислам, и что сам кули, Иса Иванов, который еще до прошлой недели был инженером Игорем Ивановым, тоже вот теперь сподобился, получил временную регистрацию и планирует даже начать свое собственное дело — заняться ремонтом и техническим обслуживанием велорикш.

На Тверской свернули налево и двинулись в сторону площади Маяковского.

— А где памятник Пушкину? — спросил Саша своего возчика.

— A-а, этого, на котором голубь всегда сидел? — тяжело дыша, отозвался запыхавшийся рикша. — Его по указу Ходжахмета Ходжаева снесли.

Памятника Маяковскому на том месте, где некогда Евтушенко с Вознесенским стихи студентам читали, тоже не было.

Не было и вывески ресторана «Пекин».

Вместо нее теперь была большущая надпись: «Шаурма».

— Тоже по указу Ходжахмета Ходжаева? — спросил Саша.

Но его шофер ничего не ответил. Ему было трудно протискиваться между торгующими всякой дрянью, он поминутно кричал: поберегись, увага, алярм!

— И это правильно, — согласился Саша, — незачем нам китайских кухонь, нам свою надо развивать.

На «Аэропорт» доехали за каких-нибудь полтора часа.

Собственно, пару месяцев назад, когда в Москве еще были электричество и бензин, когда работало метро и ездили такси, со всеми пробками Саша затратил бы на дорогу примерно столько же.

— Хозяин, накинь на пиво! — взмолился новоиспеченный Иса Иванов.

— Дык Ходжахмет Ходжаев пива не велел пить, — возразил Саша.

— Тогда на гашиш накинь, — настойчиво попросил рикша.

Саша протянул еще одну бумажку в сто афгани.

Отпустив оглобли, Иса Иванов принял позу служащего пуделя и, жадно выхватив банкноту, принялся кланяться мелкой дробью:

— Премного благодарен, помогай вам Аллах со всеми святыми.

— Аминь, — оборвал рикшу Мельников, — купи себе халвы с докторской колбасой.

Теперь надо было разыскать Булыгина-Мостового.

Вид некогда респектабельного двора вызывал сомнения в том, живут ли теперь здесь приличные люди.

Возле переполненных, минимум месяц не вывозившихся мусорных контейнеров, служивших теперь основанием для зловонного Монблана наваленных на них отходов жизнедеятельности, уныло рыжели ржавчиной несколько остовов сожженных автомобилей, в выбитые окна которых тоже теперь сваливали и набивали месяцами не вывозившийся мусор.

«Что здесь будет летом в жару? — мысленно Саша задал себе вопрос. — Совсем пропадет Москва!»

Возле парадной, где по прописке до катастрофы проживая Булыгин-Мостовой, кто на ящиках из-под пепси-колы, кто на четвереньках, — сидели взрослые мужчины и скалились полными золотых зубов улыбками.

Мужчины играли в нарды.

— Салам алейкум, — на всякий случай сказал Мельников.

— Ти куда идеш, дарагой-уважаемый? — спросил один из игравших, и все поглядели на Сашу.

Мельников тоже во весь рот улыбнулся своими рандолевыми[6]фиксами, что перед самой отправкой вставили ему там, в Резервной ставке, и тоже на ломаном русском и с мягким восточным акцентом вежливо отвечал:

— Я, уважаемый, иду в квартира номер сорок семь, кунак у меня один тут живет, к нему я приехал.

Мужчины переглянулись.

— Слушай, уважаемый, в сорок седьмой квартира я живу, там твой кунак никак не живет, — сказал тот, что только что бросал кости игральных кубиков. — Ты что-то ошибся, наверное, как твой кунак зовут?

— Мой кунак Булыгин-Мостовой зовут, фамилия его, — ответил Саша, снова даря всем блистательную улыбку своей позолоченной дентальности. — Я с мой кунак в футбол в Нальчике играл на Кубок Дагестана, я ему гашиша привез, дыня привез, насвай привез…

Мужчины переглянулись.

— Слушай, дарагой, нэт здэсь твой кунак теперь, зачем ти приезжал? Сафсем напрасно ти приезжал!

— А где мой кунак? — настойчиво спросил Саша, продолжая улыбаться.

— А он типер там, — мужчина махнул рукой в сторону мусорного Монблана, — он типер там, где фее русский, кто бэз прописка, где фее бомж славянской национальности.

— А где это? — спросил Саша.

— А это в подвал, на чердак, в мусорный ящик, в старый машина, я не знай, где этот бомж живет, я в сорок седьмой квартира живу, а его не знай, где он живет!

Саша пожелал игравшим в нарды всяческих благ, и чтобы ниспослал им Аллах долгих и приятных дней в квартире номер сорок семь.

Но надо было искать Булыгина-Мостового.

* * *

Булыгин-Мостовой жил теперь в трансформаторной будке.

Электричество в Москве уже месяц как было отключено, поэтому жить в трансформаторной будке теперь было неопасно.

Замки в железных дверях с красными молниями на них давно были выломаны, на полу, под масляными трансформаторами, были наброшены неизвестно откуда взявшиеся матрасы и кучи какого-то тряпья.

Булыгин-Мостовой жил здесь с двумя писателями и с приставшей к ним парой бывших доцентов МАДИ.

Теперь в часы не занятого поисками пищи досуга обитатели трансформаторной будки предавались рассуждениям о судьбе Москвы и судьбе человеческой цивилизации.

Сегодня в будке был праздник.

Роясь в основании Монблана, паре доцентов удалось докопаться до слоя еще старого цивильного мусора тех времен, когда в домах было электричество, и среди прочего доценты нашли несколько пакетиков испитого чая «Липтон», но самое главное, они нашли целую пепельницу окаменелых окурков, среди которых некоторые были чудовищно длинными, или жирными, как говорили здесь, в трансформаторной будке.

Теперь все пили чай и курили.

— Это только женщины могут так не докурить, — сказал доцент Синяев, задумчиво поглядев на длинный окурок.

— Гляди, там и след от помады еще остался, — сказал другой доцент по фамилии Ширский.

— Эх, господа мои хорошие, нам бы теперь эту женщину сюда! — сладко потянувшись, сказал писатель Цукеровский. — Мы б ее чаем угостили, а? Как вы думаете?

— Эту женщину теперь какой-нибудь Ахмед у себя в гареме держит, — махнул рукой другой писатель, который до катастрофы писал под псевдонимом Становой, — она ему теперь танец живота танцует.

— Да, господа, рано или поздно, но приходят сильные и голодные и отнимают у ожиревших и ослабевших ихних баб и квартиры, — горестно вздохнул писатель Цукеровский, — que faire?[7]