Без веры и закона - Марион Брюне

не хочу этих денег. Я на себя зарабатываю и живу здесь.

— Ты работаешь шлюхой и называешь это жизнью.

— Я не ты.

— Ты боишься?

— Да, боюсь. Это не твои деньги. Бог знает, что ты натворила, чтобы их заиметь.

— Я…

— Не знаю и знать не хочу, ни в коем случае. Но уверена, люди захотят вернуть себе свои деньги. А я, какой бы дуростью тебе это ни казалось, своей шкурой дорожу, хоть за нее и недорого дадут. Скажи мне правду: тебя ищут?

Стенсон не ответила.

— Ну ты и дрянь! Подвергать свою дочь опасности! Ты подставляешь нас обеих.

— Я хочу, чтобы Перл повезло больше, чем мне. Эти деньги для нее. И для тебя. Чтобы ты могла сделать с ними что захочешь и хорошенько о ней заботиться.

— А почему бы тебе самой не заботиться о ней, Эб? А? Скажи мне почему?

Лицо у Эб как-то съежилось, будто его кто-то скомкал изнутри. Она с силой затянулась сигаретой — наверное, все горло себе обожгла. Мне хотелось раствориться в воздухе. Похоже, я слишком много услышал.

— Я не могу, Дженни. Мы с тобой уже говорили.

— Почему бы не поговорить еще раз?

— Не могу. Не создана я для этого.

— Для чего для этого? Для чего не создана?

— Заниматься детьми.

— Мной же занималась.

— Ты — совсем другое, у нас разница всего в пять лет. Я тебе не мать. И еще…

— Что еще?

— Ничего. Нечего тут говорить. Не для меня это дело, и всё.

— Значит, ты создана вечно бегать и прятаться? Чувствовать, как жизнь висит на волоске? Разве это не страшнее заборов, Эб?

— Нет, не страшнее.

Может, и дикая, может, и зверюга, но уже загнанная в угол. Норовистая, брыкливая, упрямая как ослица.

— Нет, сейчас за мной не гонятся, я уверена.

Эб повернулась ко мне, ища подтверждения. Я через силу ей улыбнулся и развел руками. А что еще оставалось?

— Я хочу сказать тебе одну вещь, Эбигейл Стенсон, — сказала Дженни и ткнула ей в грудь пальцем. — Я, возможно, боюсь, но не так, как ты.

Глаза у Эб были по-пьяному мутные. Она опустила голову низко-низко, переступала с пятки на носок — лишь бы не сорваться, лишь бы вконец не раскиснуть. Встречи с Перл давались ей тяжко, и она изо всех сил старалась держаться. А мне хотелось, чтобы она оставалась жесткой, а если надо — то и жестокой. Эб была уязвима, это неожиданное открытие показалось мне невыносимым. Я разозлился на Дженни за то, что она так достала Эб, я хотел, чтобы Эбигейл Стенсон выпрямилась и облаяла ее, взялась за ствол, восстановила порядок, показала, кто тут главный.

Но вообще-то Стенсон и не думала сдаваться. Она выдержала взгляд Дженни и снова кивнула.

— Я скоро уеду. Как только уеду, вы будете в безопасности.

— Все поняла правильно, езжай немедленно.

Приговор Дженни, ее горькая усмешка подействовали на Эб отрезвляюще, и она разом выпрямилась. Произошло это в долю секунды, последняя фраза была лишней. Лицо у Эб стало каменным, а голос железным, и она произнесла:

— А теперь ты заткнешь рот и выслушаешь меня внимательно. Да, я уеду. Но не потому, что у меня нет выхода, а потому, что мне так хочется. Потому, что никто не может мне помешать. И ты — не больше, чем кто-то другой. Послушать тебя, если я остаюсь, то вы обе в опасности. А если уезжаю, значит, бегу. Что так, что этак, ты меня упрекаешь.

Разозлившись, Эб раскалялась добела. Даже вусмерть пьяная она была сильнее всех, и ее сила успокаивала меня, как малого ребенка. Дженни насупилась и молчала.

— Ты упрекаешь меня, Дженни, за то, что я такая, какая есть. Я тебя люблю, но хаять себя я не позволю. Никому не позволю действовать мне на нервы.

Эб бросила окурок на пол и раздавила носком сапога, не сводя взгляда с Дженни — и та в конце концов сдалась и опустила глаза. Эб резко распахнула дверь и обнаружила трех девиц, они стояли там и подслушивали. Все три разом отпрыгнули, заскрипев корсетами и захихикав от смущения, и прыснули во все стороны, как таракашки от света лампы. Эб схватила одну из них за руку, пока та не успела еще убежать, и шепнула ей несколько слов, уткнувшись в шею. Речь шла о бурбоне и припрятанных бутылках. Девица снова засмеялась, но на этот раз без всякого смущенья. У нее в шиньон были воткнуты длинные перья серого павлина, они изгибались и доставали ей до висков. Она сплела пальцы с пальцами Стенсон и потащила ее в другой конец коридора.

Дженни как упала на кровать, так и осталась лежать, она была в ярости. Хотелось ее утешить. Я подошел, ласково положил ладонь на ее голую руку — и вздрогнул от прикосновения к нежной коже.

— Проваливай, Гарет, — прошипела она сквозь зубы, словно все, что тут произошло, случилось по моей вине.

Дженни увидела, до чего я расстроился, а она совсем не была злой и поэтому постаралась улыбнуться, словно извиняясь, прошептала «до завтра» и подтолкнула меня к двери.

В эту ночь мы с Дженни ничего не делали. Ничего недозволенного. Как ни мечтал, я не погладил ее под юбкой, даже не заглянул туда, чего у меня не было ни с одной девушкой или женщиной. Когда Дженни проводила меня до двери и сказала, что увидимся завтра, в ее походке не было ничего манящего. С усталыми глазами, босая, без этих своих туфель на каблуках она сделалась обычной девчонкой, стала как-то ближе и как будто не требовала от меня особой отваги. Когда я брел по коридору к своей комнате, у меня, несмотря на всю потерянность, возникло восхитительное чувство: теперь мы заодно.

Я вошел к себе и понял, что у меня впервые в жизни есть комната. Только для меня одного. Моя! Ну и пусть она в гостинице, так даже лучше. На ферме мы с братьями и сестрой спали в одной комнате, ни о каком уединении не было и речи. Страдали мы без него или нет, не знаю, но лично мне и в голову не приходило, что может быть иначе. До сегодняшнего дня, до этой комнаты с желтыми половицами. Я обошел в ней все углы, постоял в каждом, словно приручая ее, изучая пространство, его рельеф, свет и тень. И вот тут-то под лампой с зеленым тканевым абажуром я увидел его! Священное Писание! Оно показалось мне живым существом. Сердце забилось быстро-быстро, словно спящий большой