Затворник с Примроуз-лейн - Джеймс Реннер

– Да, я так и подумала. – Кэти достала с полки из-за спины Дэвида книгу. Когда она потянулась за ней, он ощутил тепло ее тела. Ее шея пахла сиренью. В другое время от такого запаха у него закружилась бы голова, а по спине побежали мурашки. Но сейчас он ничего не почувствовал. Лекарства быстро подавили естественный порыв организма – первый за четыре года.

Она выхватила у него «Бик», написала что-то в книге и вручила ее Дэвиду:

– Мой мобильный и адрес. Если будете опаздывать, позвоните. Обязательно. Я реально ненавижу ждать. Кого бы то ни было. Если опоздаете, пойду смотреть какое-нибудь убогое кино со своим женишком – он у меня всегда под рукой.

Пару секунд они стояли, глядя друг на друга.

– Вы чего? – спросила Кэти.

– Ничего… Вы не такая, какой я вас себе представлял.

Дэвид пошел к выходу, чувствуя, как губы сами собой складываются в полуулыбку – давно забытую. Много лет он так не улыбался.

– И не играйтесь, блин, с моими фотками в Фейсбуке, – сказала Кэти ему вдогонку. Достаточно громко, чтобы женщина, листавшая у журнальной стойки каталог «Лучшие дома», обернулась в его сторону.

Таннер к его возвращению уже спал. Он расплатился с Мишель и проводил ее до двери. Затем проскользнул в кабинет, запер дверь и следующие двадцать минут дрочил над фотографиями своей новой героини в Фейсбуке. Когда кончил, чувствовал себя полностью разбитым и словно обкуренным. Но виноватым – ничуточки.

Самой Элизабет и в страшном сне не приснилось бы выйти замуж, но, когда Дэвид втянул ее в эту авантюру, она с увлечением предалась урегулированию предсвадебного организационного хаоса. Задачу устроить пышный прием с их более чем скромным бюджетом она восприняла как достойный вызов. В Акроне не осталось ни одного кондитера и ресторатора, которых она не попыталась обработать, и ни одного священника, с которым она не вступила в яростный торг. Один диджей – встречу с ним Элизабет организовала в кафе «Венди», чтобы у того не было преимущества «своего поля», – ознакомившись с суммой гонорара и не допускавшим отклонений списком музыки, оскорбился настолько, что молча встал и ушел, не доев чизбургер и даже не приступив к мороженому. Но то, что Элизабет смогла сотворить при помощи пяти тысяч долларов и силы воли, превзошло самые смелые ожидания.

Венчание состоялось в церкви Унитарианской универсалистской ассоциации в Норт-Хилле 20 ноября 2004 года. Дэвид приехал туда пораньше, один, уже в парадном смокинге, чтобы спокойно отрепетировать свою роль. Расположившись в укромном уголке, он начал было повторять брачные обеты, но тут увидел, что из-за кафедры валит дым. Пахло «травкой». Но это была не «травка», по крайней мере, не та самая.

– Мама?

Из-за кафедры высунулась голова его матери. Красавица. Волосы цвета воронова крыла. Высокие скулы. Черные как смоль глаза. Увидев его, она быстро встала – в руке зажат пучок дымящихся листьев, свернутых наподобие толстой сигары.

– Привет, Дэйви.

– Шалфей? – спросил он.

– Я окуриваю церковь.

Он кивнул. То же самое она делала и на его выпускном в школе.

Линн Чэмберс, урожденная Фримантл, была перевоспитавшейся хиппи. В сумочке она носила значок за десятилетнее воздержание от спиртного, а под пяткой – закатанную в ламинат молитву о даровании спокойствия, мужества и мудрости. Дымить шалфеем ее научили несколько лет назад, на ежегодном акронском праздновании в честь отцов-основателей «Анонимных алкоголиков».

– Иди сюда, – сказала она.

– Спасибо, я не хочу, чтоб от меня пахло травой.

– Это не пахнет травой. Что ты как маленький. Иди сюда.

Дэвид подошел к ней. Она положила руку ему на плечо, а другой, с тлеющим шалфеем, провела вокруг его головы.

– Да расточится все, что не служит наивысшему и наилучшему, – провозгласила она. – Изыди, сгинь!

И правда, что-то случилось, словно ветерок подул. Но скорее всего, это было просто его воображение.

С матерью все было сложно. Алкоголь и наркотики полностью завладели ею, когда Дэвид был еще несмышленышем, и взрослеть ему пришлось с отцом и недоброй мачехой. Но редкие периоды ее трезвости были для него счастьем! Они совершали увлекательные вылазки в музеи, на концерты классической музыки и на третьесортные ужастики. Она даже пыталась за него бороться. Однажды в отчаянной и нелепой попытке вернуть себе сына она похитила его прямо со двора у бабушки. Дэвид любил ее без памяти, не задаваясь вопросом почему.

– Спасибо, мам.

Она коснулась губами его щеки и пошла по проходу, помахивая горящим шалфеем и оставляя за собой дымный шлейф.

К двум часам церковь заполнилась – пришло человек сто, почти все друзья и родные Дэвида. Со стороны Элизабет присутствовали тетя и несколько одноклассников. И кое-кто из «Красных шляпок». Родителей она не пригласила.

Дэвид стоял впереди, на покрытом ковром возвышении, рядом с шафером Уолли – они вместе ходили в школу, но теперь почти не виделись – и пухлой женщиной-пастором в мантии с цветочным узором. По какому-то сигналу, которого Дэвид не заметил, все встали, и лохматый Чип, парень, с которым Дэвид десять лет назад познакомился в летнем лагере, внезапно заиграл на синтезаторе «Имперский марш» из «Звездных войн». В двери появилась Элизабет, и тут Чипу пришлось перейти на Вагнера. Шутка уже не была смешной, потому что вошедшая в церковь женщина в свадебном платье не просто светилась и поражала красотой, как потом о ней говорили гости, она была не просто прекрасна и восхитительна, как признался Дэвиду на похоронах его отец. Она словно явилась из иного мира, и это в одно мгновение ощутили все собравшиеся, кое-кто – с суеверным ужасом.

Элизабет купила платье в магазине подержанных свадебных нарядов. Простое, прямое, без шлейфа. Даже не белое, а цвета яичной скорлупы. Но оно сидело на ней так, будто потомственный кутюрье с мировым именем шил его для Элизабет лично. Муаровая ткань, как живая, обтекала ее силуэт, облегала худые мальчишеские бедра, струилась по длинным тонким ногам, обнимала нежную упругую грудь и плечи в веснушках. Ее волосы, ее невесомые рыжие волосы, которые он так любил ощущать между пальцами, теперь были закручены в узел на затылке, обнажая молочно-белую шею и маленькие уши. Никакой косметики, щеки румянятся от волнения, а глаза искрятся при вспышках десятка фотокамер, мимо которых она без всякого сопровождения шла к Дэвиду.

Он взял ее за руку, она прильнула к нему, и он почувствовал, как она дрожит. Он будто прикоснулся к молнии.

Когда настало время брачных обетов, он трясущейся рукой вытащил из кармана измятую бумажку.

– Я не знаю, почему я люблю тебя, но люблю, – сказал он, глядя ей в глаза. – Когда я увидел тебя в первый раз, я понял, что всю жизнь ждал этой встречи. Как будто мне наконец открылся смысл моего существования. Элизабет, я всего себя посвящу тому, чтобы охранять тебя от случайностей этого мира. Я клянусь, что вопреки любой вероятности никогда не позволю, чтобы, пока я жив, с тобой что-нибудь случилось.