Му-му. Бездна Кавказа - Андрей Воронин

На столе горела лампа на гибкой ноге под старомодным зеленым абажуром — еще одно напоминание о принципах, а вернее, о верности застарелым привычкам и склонности окружать себя сделанными на века вещами, появившимися на свет в те времена, когда мир еще не заполонили дешевые поделки родом из Китая. Правда, архаичный зеленый абажур скрывал галогенную лампу, такую мощную, что лежавший на столе лист бумаги, казалось, светился собственным светом. Бумага была девственно чистой; на краю ее лежала наготове чернильная авторучка с золотым пером и выгравированной на колпачке дарственной надписью. Современный жидкокристаллический монитор мощного компьютера скромно прятался за пределами отбрасываемого лампой светового круга, напоминая о себе лишь сонным помаргиванием желтого контрольного светодиода. В кабинете пахло дымом хорошего трубочного табака. Хозяин кабинета стоял у окна и, раскуривая трубку, смотрел, как снаружи идет снег. На нем был темно-серый деловой костюм обманчиво скромного покроя, ладно облегавший его слегка погрузневшую, но крепкую, спортивную фигуру. На обрамленной остатками посеребренных волос лысине лежал неподвижный зеленоватый блик от абажура. Табачный дым ленивыми клубами поднимался над его плечом, льнул к холодному стеклу, расползался по нему серыми, змеящимися струйками и таял, собираясь под потолком в невидимое облако. Вдоль пустой улицы, мигая оранжевым проблесковым маячком, проползла снегоуборочная машина. Глядя на нее, генерал-лейтенанту Кирюшину было трудно отделаться от мысли, что она не просто сгребает с дороги снег, а заметает оставленный бронированным «мерседесом» след.

Опустившись в массивное кресло с высокой прямой спинкой, генерал неторопливо положил в пепельницу погасшую трубку, придвинул к себе лежавший под лампой лист бумаги, с солидной медлительностью свинтил с авторучки гравированный колпачок и записал две только что сочиненные строчки. Черные чернила поблескивали в свете галогенной лампы, подсыхая прямо на глазах. Половина строфы была готова; генерал Кирюшин подумал минуты две, рассеянно постукивая колпачком ручки по вставным зубам, а потом быстро написал еще две строчки. Почерк у него был куриный, прямо как у опытного врача, и вряд ли хоть кто-нибудь, помимо самого Андрея Андреевича Кирюшина, смог бы прочесть написанное им.

Отложив ручку, генерал-лейтенант перечел свежую строфу. У него получилось следующее:

Андрей Андреевич вздохнул и, отодвинув лист, занялся сложным процессом набивания трубки: выбил пепел в пепельницу, поковырялся внутри специальным металлическим стерженьком, достал из ящика пакет табака, наполнил чашечку и старательно умял большим пальцем. Он до сих пор, если выдавалась свободная минутка, грешил сочинительством — как пристрастился к этому делу в ранней юности, так по сей день и не отвык. Рифмовал он легко, не напрягаясь; творчество было для него не мукой, а наслаждением, лучшим из существующих видов отдыха (потому, наверное, что в жизни своей Андрей Андреевич не получил за него ни копейки). Но всегда, как в юности, так и теперь, в весьма зрелом возрасте, у него получалось одно и то же, а именно чепуха на постном масле. Всякий раз, накропав стихотворение и прочтя то, что вышло из-под пера, он преисполнялся уверенности, что создал нечто значительное, качественное — ну, никак не хуже того, что печатается в современных поэтических сборниках, не говоря уже о кое-как зарифмованной белиберде, коей потчуют публику поэты-песенники. И каждый раз, по прошествии какого-то времени заглянув в свои так называемые поэтические тетради, обнаруживал, что перечитывание собственных стихов не приносит ничего, кроме неловкости и досады.

Вот и теперь только что занесенная на бумагу строфа ему нравилась, и при этом он знал, что стихи плохие. Что именно с ними не так, он не понимал, но точно знал, что это никуда не годится.

На столе ожил, мигая оранжевой лампочкой и издавая приглушенное электронное курлыканье, архаичный аппарат селекторной связи. Генерал Кирюшин все так же неторопливо выдвинул верхний ящик стола, спрятал в него лист бумаги с четырьмя нацарапанными куриным почерком строчками и задвинул ящик; затем выдвинул средний, убрал в него коробку с табаком, задвинул; взял со стола специально сконструированную для разжигания трубок зажигалку, щелкнул ею, закурил, окутавшись облаком медвяного дыма, и только после этого, придавив желтоватую, как слоновая кость, клавишу громкой связи, негромко произнес:

— Слушаю.

— К вам полковник Семенов, товарищ генерал-лейтенант, — прошелестел из динамика голос референта.

— Пусть зайдет, — разрешил Кирюшин и выключил селектор.

В дверь постучали — деликатно, но твердо, будто намекая, что беспокоят высокое начальство не из прихоти, а по важному делу, — и в кабинет, не дожидаясь повторного приглашения, вошел полковник Семенов. Внешность у полковника была самая невзрачная и в то же время такая, что к ней невозможно было придраться — не высокий и не низкий, не толстый и не худой, не слишком густоволосый, но и не лысый, не красавец и не урод. Полковник Семенов одевался хорошо, но в то же время без лоска, наводящего на мысль о нескромности или желании как-то выделиться. Разговаривал он негромко, предпочитая, если была такая возможность, вообще ничего не говорить. Никто никогда не слышал, чтобы он повысил голос или сказал кому-нибудь грубое слово, не говоря уже об употреблении ненормативной лексики, которая, казалось, находилась за пределами его понимания. При этом подчиненные боялись его до судорог, а начальство, с одной стороны, ценило как отличного специалиста, а с другой — слегка опасалось, поскольку никогда нельзя было догадаться, что у него на уме — уж не подсиживает ли, не роет ли своему непосредственному начальнику хитроумно замаскированную волчью яму? Из-за этой излишней даже для офицера спецслужб непроницаемой закрытости Семенов до сих пор ходил в полковниках, хотя по талантам и заслугам ему уже давно полагалось бы носить на плечах генеральские звезды. А если уж совсем не кривить душой, так не Семенову бы ходить на доклад к Андрею Андреевичу, а наоборот. Ну и поделом ему. Будет знать, как начальство смущать! Ишь, стоит — морда, как из литого чугуна, не человек, а какой-то каменный истукан в пиджаке, а в черепушке наверняка опять что-то варится…

Кирюшин молча указал полковнику на стул, разглядывая его сквозь клубы дыма, как капитан линкора, наблюдающий сквозь дымовую завесу за приближающимся торпедным катером без флага и опознавательных знаков — не поймешь, свой или чужой. Ошибка в решении этого важного вопроса могла стоить генерал-лейтенанту Кирюшину карьеры, а то и жизни, не говоря уже о таком пустяке, как свобода.

— Докладывай, — приказал генерал, когда полковник уселся.

— Сообщение от группы Старого, товарищ генерал-лейтенант, — сказал Семенов.

Сердце у генерала екнуло и тревожно забилось, но он не подал виду, что взволнован, а лишь уплотнил плавающую над столом дымовую завесу.

— Что-то не припомню, чем они нынче занимаются, — рассеянным тоном солгал он.