Нетландия. Куда уходит детство - Тимоте де Фомбель

* * *

Детство живет на зеленых холмах, за рекой, за кустами, за лесом, за горящим амбаром и за коридорами, выстеленными паркетом. Среди прочих дорог есть там и такие, что подводят, петляя, к самому краю, и оттуда, с обрыва высокой скалы или через решетку ограды, открывается вид на соседнее царство, страну далекого завтра, имя которой – взрослая жизнь.

Бывает, дети подходят к этой черте, выглядывают из высокой травы (она им почти по макушку), и там, в соседней долине, им иногда доводится случайно подсмотреть за смертью или за влюбленными. Виденья эти вспыхивают на солнце, подобно осколкам стекла. Они слепят глаза и тут же исчезают, укрывшись за низкими облаками.

Дети бегут обратно в чащу леса, машут луками и стрелами и наивно полагают, что напрочь забыли о том, что увидели. Однако увиденное уже посеяло в них вишневую косточку, которая будет отныне расти там, внутри.

У меня таких косточек была целая горсть. Я даже думаю, что это из-за них мы вообще растем. Прекрасно помню, как глотаешь их с изумленно раскрытыми глазами и испытываешь опасную радость от того, что незнакомые тела, замеченные в долине, вот-вот разлетятся вдребезги. Мы оглядывались по сторонам. Никто нас не видел? Как будто мы что-то украли… Подождав немного, прислушивались к происходящему внутри: как там теперь моя вишневая косточка? Что она делает в мире, невидимом глазу?

Я часто подходил к этой черте, как и все другие дети, что тайком заглядывают на территорию взрослых: видел, например, как плачет на каменном мосту моя мама в объятиях бабушки. Они не знали, что я был там, прятался на берегу. Но я же сам мог отвернуться, потереть глаза, укрыться в дебрях воображаемого, уснуть, уверить себя, что вовсе ничего не видел, броситься с рогаткой гонять скворцов, построить какой-нибудь сложный механизм, ступить на тонкий лед реки, способный выдержать лишь вес ребенка.

Я знаю: на одно незыблемое детство, на висячий сад вроде моего приходятся десятки таких, что кубарем летят с обрыва или с головой пропадают в зыбучем песке. Я вижу, как они проходят мимо – их осажденные и разоренные сады, их взгляд широко раскрытых глаз.

Я спрашиваю сам себя: кому же обязан я тем, что уцелел там, на краю обрыва детства, откуда так легко сорваться вниз? Ведь я же вырос лишь благодаря той самой ограде, и зарослям тернового куста, и строгому караулу, который неустанно несли каштаны – мы были в их тени недосягаемы и неуловимы. В тот день, когда я начал писать, мне самому досталось место дозорного на крепостной стене, и я больше не был маленьким индейцем. Теперь настала моя очередь охранять свой мир и не допускать, чтоб в нем вырубали лес. Мне верилось, что я сумею не подпустить к своим границам рев танков и треск падающих деревьев.

С тех давних пор, когда я был еще индейцем, меня терзал вопрос, в какой момент и по каким сигналам дыма над костром мне станет ясно, что настало время переходить туда, спускаться вниз, в долину. Река обрушивалась с нашего обрыва шумным водопадом – должно быть, бурный там внизу кипел поток. Однажды и мне предстояло спуститься по этой яростной реке – но вот когда?

Сегодня я не могу назвать числа и дня недели, когда произошел тот мой великий переход. Пожалуй, просто наступает утро, когда ты просыпаешься и видишь, что в глазах других внезапно повзрослел. В смятении ты медлишь… Чувствуешь, что не готов, тебе не хочется в дорогу. Но никуда не деться от взгляда, которым тебя встречают и будто оценивают, а тут еще оттуда, снизу, доносится далекий вздох, с долины веет ветер, который ты впервые ощущаешь под рубашкой, и горстка косточек от вишен где-то глубоко внутри вдруг начинает беспокоить и причиняет терпимую, но все же боль.

То, что давно тебя ожидало, уже лежит внизу горой разрозненных деталей. Тогда ты решаешь притвориться. Все начинают с этого: лишь притворяются, что выросли. Пожалуй, это лучший путь – прикидываться взрослым до конца, всю жизнь.

Однажды зимним утром я отправился на поиски детства. Я никому ничего об этом не сказал. Мне вздумалось поймать его живым, направить на него луч света и как следует рассмотреть, изучить со всех сторон. Я чувствовал, что детство бьется у меня в груди, что окончательно оно так меня и не покинуло. Но это был полет призрачной бабочки где-то глубоко внутри: трепет невидимых крыльев, от которых оставалось лишь немного пыльцы на руках и шее – я обнаруживал ее там по утрам.

Мне мало было говорить о своем собственном детстве, я хотел отыскать детство абсолютное, общее, найти источник цвета фиалок, с которого все началось.

Я хорошо помню тот день, когда меня охватила потребность поймать детство, зажать его между сомкнутых ладоней, как птицу в клетке, чтобы показывать другим, осторожно разводя большие пальцы: «Смотри, вот оно. Видишь?»

Это произошло со мной в середине жизни. Впереди лежало, быть может, ровно столько же лет, сколько уже было прожито. Но в этой точке я вдруг остро ощутил отсутствие детства в течении мира. Мир походил на степь, сухую пустошь, изрезанную гусеницами танков. Куда ни глянь – нигде нет даже намека на детство. Земля трещит по швам. Ну как же тут взрослеть, когда под рукой нет ни одной испачканной красным соком косточки, способной оживить бубенчик, который так давно молчит?

Я снарядился в путь, как снаряжается охотник на драконов или на химер. Ведь я не мог предугадать, чтó окажется полезным в поисках. Я все предусмотрел: взял плевательные трубки, зелья, ящички и сети, и быстрого коня, и усыпляющие дротики, и даже ложечки и щетки – как те, что ради осторожности используют археологи, когда откапывают из-под земли древние сокровища.

Я был золотоискателем, охотником-безумцем, которого зовет вперед мечта. Узкой горной тропой мы с конем карабкались вверх на отвесные скалы. На откосы падала тень моей поклажи, и сачки торчали за спиной, похожие на букет флажков.

Я понятия не имел, пригодится ли мне когда-нибудь весь этот хлам. Есть сети такого плетения, что на них можно ловить только крупную рыбу. Но есть ли ячейки, которые пропускали бы крупное и удерживали мелочь? Кто сумеет сплести такую странную сеть?