Росстань - Альберт Гурулев

У повитухи сердце болит: «Вот они, супостаты, уже приехали за крестником. Морды красные. Отъели на казенных харчах».

Делать что-то надо. Делать…

Красные морды у милиционеров. С морозу, от водки. Крепко движутся челюсти.

Федоровна посидела немного, вышла из-за стола.

— Жарко как сразу стало… Пойду охолонусь. В голову вино бросилось.

Надела на себя чей-то полушубок, набросила шаль. Вышла на улицу, оглянулась, заспешила домой. На счастье, крестника увидела на улице.

— Федя, иди-ко сюда.

— Крестная? — заулыбался тот. — Тебя и не узнаешь. А я думаю, что за девка идет?

Анна Федоровна зашептала скороговоркой:

— У Каверзиных бабничаю. Так сейчас пьяный Андрюшка болтал, что вас троих сегодня ночью или утром заберут — и к ногтю.

— Кого троих?

— Известно кого: Лучку, Северьку и тебя.

— Не путаешь, крестная? Верно говоришь? — насторожился Федька. От его веселости не осталось и следа. Глаза сузились, резче обозначились скулы.

— Христос с тобой, Федя. Рази я пьяная? Бегите куда-нибудь. Убьют они вас.

— Спасибо, крестная. И до свиданья. Не бойся. С нами ничего не случится.

Анна Федоровна пошла обратно, а Федька отправился к Северьке. Рыжий его чуб воинственно торчал из-под папахи.

На возвращение Федоровны в зимовье Каверзиных никто не обратил внимания. Сила Данилыч сидел уже рядом с Букиным и длинно рассказывал о том, как он участвовал в боях против турок. Потом объявил, что завтра же уедет в Турцию: надоела неразбериха.

— На кого ребятишек оставишь? — икал ему через стол Проня.

— Хозяйство ладное. Оставлю жене. Пусть ростит. А я уеду.

Илья на такие разговоры внимания не обращал. Знал, что пьяный Сила всегда собирается в Турцию.

Отец Михаил с преувеличенным усердием выбирал из бороды капусту. На впалой его груди висел большой крест с распятым Христом. Поп ни с кем не разговаривал, только тихо повторял одно слово: «Христопродавцы».

Евсеевна в кути угощала Федоровну чаем, настоянным на листьях дикой яблони. Женщины изредка поглядывали на мужиков и качали головами.

Лицо Федьки в красных пятнах, под кожей, как маленькие мыши, перекатываются желваки. Северька редко видел друга таким.

Старый Громов, увидев, что при нем не начинают какого-то важного разговора, обидчиво повернулся спиной, ушел во двор.

— Что-то стряслось? — спросил Северька, когда за отцом закрылась дверь. Федька выпалил одним духом:

— Сегодня ночью или завтра утром нас должны арестовать.

По пути к Громовым Федор зашел за Лучкой, но ничего дорогой ему не рассказывал, и теперь Лучка сидел, напряженно вытянув шею, настороженно прищурив глаза, и еще больше походил на поджарую хищную птицу.

— Кто тебе сказал? — усомнился Северька. — Сорока на хвосте принесла?

Федька обстоятельно рассказал о разговоре с крестной матерью, добавив, что нужно сегодня же бежать.

— Три милиционера уже приехали. Ходили к Каверзиным. Андрей у них за старшего. Не знаю, о чем они договорились. Андрей сегодня в стельку пьян.

— Если дадимся им — хорошего ждать нечего. Скорее всего пошлют караулить шипишку к Лучкиному отцу.

Парни замолчали. Думали.

Старый Громов, вернувшийся в землянку, увидел серьезные лица друзей, вопросительно посмотрел на сына.

— К партизанам сегодня бежим, отец. Милиционеры приехали за нами.

Сергей Георгиевич не удивился.

— Бежать — дело непростое. Кони вам нужны добрые. Оружие.

— Знаем, надо. Об этом и думаем. Шашку свою отдашь?

Вместо ответа старик вышел за дверь. Вернулся, обсыпанный сенной трухой. В руках длинный, обмотанный тряпками сверток. Развернул.

— Винтовка, — ахнули парни. — Японская!

Молча из кармана полушубка достал подсумок. Из подсумка желто глянули патроны.

— Возьми. И шашку возьми.

— Коня у нас доброго нет. Серко хромает, обезножил.

Отец запустил пальцы в густую бороду.

— Для казака хорошего коня украсть — не грех. Без коня казак — не человек.

К полночи Северька отправился во двор Силы Данилыча. Шел вдоль заплотов, прячась в тени. Оглянувшись, — нет ли кого в улице — перемахнул через жердяную изгородь, к лошадям. Белолобого, гривастого жеребца поймал без труда. Прошлый сенокос работал Северька по найму у Силы и хорошо изучил норов Лыски.

Мимо проскрипели размеренные шаги. Северька припал к коню, спрятался за его широкой грудью, готовый на все. Конокрада не пощадят. Рука сама ползет за голенище унта, где с сегодняшнего вечера лежит у парня отливающий синью тесачок.

Шаги затихли. Северька вздохнул и вытер пот со лба.

В заимке Стрельниковых все спят. Лишь Федька сидит впотьмах, изредка зажигает спички, и тогда видно его сосредоточенное лицо. Тихонько мурлычет:

— Чо полуношничаешь? — подает голос мать.

— Не спится.

— Мотри. Завтра рано тебе вставать.

Богатырски храпит Саха. Под столом мышь хрустит завалившимся сухарем. На печке кот потягивается, мучается: неохота прыгать на холодный пол, мышь гонять, а надо бы. Через окно месяц светит — на полу неровное, угловатое пятно.

Не умеет, не любит Федька много думать. Да и думать особенно нечего: бежать надо, не то пулю схлопочешь за так, за здорово живешь.

И вот сейчас он, Федька, шагнет за порог. В другую жизнь. Еще свободную от привычек и чистую от грехов. Там — старые, заимочные грехи — не в счет.

Федька вздохнул и снял со стены Сахину трехлинейку.

Федька вышел во двор. Степанка, почуяв неладное, соскользнул с печки, в унтах на босу ногу выскочил следом.

Конь Александра стоял под седлом. Рядом Федька. За его спиной видна винтовка. На боку — шашка.

— Ты куда, братка?

— К партизанам.

Степанка мучительно раздумывал. «Как же так? Братка Александр говорит, партизан надо уничтожать, а братка Федя взял у него винтовку, коня и к партизанам бежит».

— Замерзнешь, Федя. Возьми доху!

Не дожидаясь ответа, Степанка кинулся в балаган. Вернулся с косматой дохой и двумя большими калачами.

— Вот. Поешь дорогой.

Федька вывел коня из ограды в поводу, без лишнего шума. Только на дороге он прыгнул в седло, махнул рукой.

— Прощай!