Роковая монета - Наталья Николаевна Александрова

– А Витька… он всегда был сорвиголова, – Елена снова обрела свой обычный вид. – Опять же, в одной квартире они жили, на одной кухне еду готовили… В общем, нажаловался он Витькиному папаше, тот здорово разозлился и выпорол Витьку как сидорову козу. Неделю сидеть не мог, его в школе еще дразнили… Вот тогда мы и решили отомстить Сигизмунду. Вспомнили, что его дочка Офелию играла, стащили у старика ее фотографию. Я ведь тогда тоже в театральный кружок ходила. Но придумал все это Витька, у него на такие вещи здорово голова работала. Тут как раз родители его на дачу уехали, так что в квартире никого не было. В общем, загримировалась я под Офелию, а точнее – под Катерину, дочку Сигизмунда, завернулась в белую простыню, Витька в пруду кувшинок набрал, я их в волосы заплела и ночью перелезла на балкон старика. Мало этого, я еще снаружи за решетку ухватилась. Как будто в воздухе вишу.

– Не страшно было?

– Страшно, конечно, но я тогда безбашенная была. Кроме того, Витька меня подстраховывал, он сам на балконе спрятался и меня придерживал за веревку, которую вокруг пояса обвязал. Страховка, как у альпинистов… В общем, в полночь Витька постучал в стекло. Сигизмунд проснулся, вскочил – кто, что? А тут я за балконной решеткой, вся в белом и с лилиями в волосах… и таким загробным голосом запела:

Схоронили его с непокрытым лицом,

Собирались они над могильным холмом…

И видно, хорошо вошла в образ, потому что Сигизмунд бросился к окну и закричал: «Катенька, доченька, это ты?» Судя по всему, спросонья ему почудилось, что это его дочка с того света вернулась. А я разошлась, глаза вытаращила, руки к нему тяну и продолжаю петь… В общем, распахнул он дверь, выскочил на балкон, ко мне кинулся… Тут уж я испугалась, хотела через решетку перелезть и дать деру, но не успела, он ухватился за меня… Я сдуру его отпихивать стала, а он за мной тянется и кричит: «Не уходи, куда ты… вернись…» Меня-то Витька страховал, да и веревка была вокруг пояса обвязана, а Сигизмунд не удержался и полетел вниз с четвертого этажа… А может, голова закружилась…

Елена побледнела, глаза ее помутнели, как будто вглядываясь в прошлое, и она закончила:

– На всю жизнь я запомнила, с каким треском его голова об асфальт ударилась! Никогда этого не забуду!

Мария заметила, что руки ее собеседницы дрожат, так что чашку не удержать. А Елена продолжила, понизив голос:

– Дальше у меня словно провал в памяти. Не помню, как Витька меня вытащил, как обратно на свой балкон перетащил, как все следы ликвидировал. После этого я месяц, наверное, спать не могла. Только закрою глаза – сразу вижу его, Сигизмунда Кондратьевича. Как он ко мне руки трясущиеся, морщинистые тянет и повторяет дрожащим голосом: «Катенька, доченька, это ты…» Так на меня эта история подействовала, что с Витькой я больше разговаривать не могла. Как видела его во дворе – так бежала в сторону. Или вообще из дома не выходила, мама даже беспокоиться начала, думала, что болею я…

– Елена, вы мне все про себя рассказываете да про Виктора. А ведь у вас в компании еще третий был – Вася Гусаков. Он тоже как-то в этой истории участвовал?

– Васька, да… – Елена еще больше помрачнела, опустила глаза. – А Васька… с ним скверная история случилась. Он вообще, как я сейчас понимаю, подловатый был типчик. Мог у ребенка деньги отнять, которые тому на мороженое дали, бил исключительно слабых, а иногда и подворовывал. Если к кому-то из соседей гости приходили и пальто в прихожей вешали – запросто мог карманы обчистить… А у них в квартире жил один инвалид с женой. Тихо так жили, незаметно, у него с войны протез был по колено. Где-то работал сторожем, пенсию маленькую получал, попивал, конечно, но в меру, на дороге не валялся. Жена его никогда соседкам не жаловалась. И вот как-то пришли к ним гости – трое мужчин, все в возрасте этого дяди Васи – его тоже Василием звали. Василий Терентьевич. И гости эти – все бывшие фронтовики, его однополчане. Ну, Васькина мать рассказывала: жена инвалида то на кухню, то в комнату мотается, она еще ей помогла по-соседски картошку почистить. А из комнаты уже пьяные голоса доносятся, видно, выпили мужики за встречу прилично. И вот когда поздно ночью они собрались уходить, один и хватился зажигалки. Он ее в кармане пальто оставил, а пальто в коридоре висело. А Васька наш, Гусаков, не утерпел, пошарил по карманам, да и прихватил зажигалку. Она золотая была, тяжелая, он-то думал, что хозяин спьяну не хватится. А тот хватился, говорит, вещь трофейная, потерять никак не мог, это, говорит, память, как он в плен немецкого генерала взял. И самое главное: мужик этот оказался с милицией связан. Не то служил там раньше, не то писал про них репортажи. Белобородов его фамилия была, кто-то во дворе потом рассказывал, что в журнале его статьи читал. – Елена перевела дыхание и продолжила: – Короче, все ведь знали, что Васька Гусаков на руку нечист, подняли его с постели, а мать испугалась очень, что сына в милицию упекут и выдала его тайник. Там, в тайнике, и нашли трофейную зажигалку. Ну, Василий Терентьич тогда и говорит Белобородову, что раз нашли зажигалку, то не нужно шум поднимать и в милицию жаловаться, как-никак ему в этой квартире еще жить. И мать Васькина очень просила, просто на колени перед мужиками бросилась. В общем, ушел этот Белобородов и сказал, что если кто еще на Ваську пожалуется – чтобы прямо к нему обращались. Видно, пожалел его. А скорее не его, а мать. Ну, Васька, конечно, попритих первое время, а потом снова за старое принялся.

Елена на мгновение замолчала, припоминая давно минувшее, затем продолжила:

– Так вот, когда мы эту «шутку» с Офелией задумали, он за нее прямо ухватился. Только у него на этот счет свои мысли были. Перед самой уже той ночью он ими с Витькой поделился – надо, говорит, когда Сигизмунд на «покойницу» отвлечется, в комнату его пролезть и пошарить там. Наверняка у старика полно всяких дорогих финтифлюшек. У меня, говорит, барыга знакомый есть, который все эти цацки купит. Он уже давно намекает, что надо бы старика пощипать. Витька всерьез его слова не принял, отмахнулся, потому как