История Мэй. Маленькой Женщины - Беатриче Мазини

Но однажды ночью Мэй проснулась от голосов отца с матерью, они о чем-то спорили, точнее даже ссорились, голоса гудели, словно река в половодье или буря, от которой дрожат стекла и трепещут сердца. Когда они ссорятся – а это происходит время от времени, – Мэй всегда боится, что ее родной знакомый мир вот-вот рухнет, и она в ужасе клянется сама себе, что будет доброй, послушной и хорошей, только бы они перестали. Обычно это срабатывает. Только не в ту ночь. Всех слов было не разобрать, потому что Мэй накрыла голову подушкой, она не хотела подслушивать, но одно имя то и дело долетало до нее: «Эмили», «Эмили», и самое странное, что произносил его отец. Но он же всегда называл ее мисс Линдон – как и все они; почему вдруг она стала Эмили? Красивое имя, простое и мелодичное, но повторенное столько раз, оно становится тяжелым, как камень, или острым, как стрела, – словом, как что-то, причиняющее боль.

На следующее утро мужчины ушли на заре убирать ячмень. Мать за завтраком казалась очень бледной, под глазами темнели круги. Мисс Линдон по сравнению с ней была свежа, как майская роза, и много улыбалась: она ничего не подозревала. Мэй было больно видеть эту разницу. Неужели матушка – старая? Когда она постарела? Мисс Линдон провела урок как ни в чем не бывало – интересно рассказывала про деревья, облака, небесные светила и минералы: удивительно, как она умеет показать, как все взаимосвязано, переплетено, как будто жизнь – это какой-то диск, или круг, или даже карусель, на которую вспрыгивают все: живые существа и предметы, каждый на свое место, и все это крутится-крутится и никогда не останавливается. До самой смерти, когда заканчивается твоя очередь, и ты уступаешь место кому-то следующему. Грустно, но похоже на правду.

Вечером, набродившись по лесу, Мэй возвращалась домой и застала мисс Линдон на веранде с отцом. Она небольшого роста, и отцу пришлось наклониться к ней, а она смотрела на него, задрав голову, слушала и улыбалась, и лицо ее было залито светом. Словно юный побег в тени огромного дерева. Мэй не слышала, о чем они говорят, но, видимо, об этом лучше говорить шепотом. За окном мелькнула мамина тень и остановилась. Отец, наверное, скорее услышал ее, чем увидел: не оборачиваясь, он сделал шаг назад. За ужином в этот вечер никто почти не разговаривал, слова словно застревали где-то в горле. Только иногда их как будто выдавливали силой, произносили какие-нибудь короткие неловкие фразы. «Передайте, пожалуйста, хлеб», или «вкусная сегодня похлебка», или «почти весь ячмень убрали, завтра вернем лошадей в деревню», или «вода закончилась, кто наполнит графин?». И только Джун без конца что-то лопотала, сидя под столом со своей куклой, – она всегда ест раньше других, чтобы никому не мешать. Кажется, только ей было легко и спокойно. А матушкиного голоса вообще не было слышно: за весь вечер она не произнесла ни слова. Ее молчание казалось тяжелым, весомым. Ведь именно она объединяет всех вместе, искусно ткет связующие нити слов и чувств. Как ужасно будет, если на ее месте останется пустота. Так думала Мэй, уже когда лежала под одеялом, и даже расплакалась, будто горюя заранее, хоть ей самой и стыдно было своих слез, она же никогда не плачет.

Поэтому, когда мисс Линдон неожиданно объявила, что она скоро уедет от них, Мэй и глазом не моргнула. Жалко, конечно, но вместе с тем Мэй надеется, что без мисс Линдон это тяжелое молчание вновь заполнится нежностью, и все станет на свои места, так что, по правде говоря, ей уже не терпится, чтоб учительница поскорее уехала.

Завтра они попрощаются, и Мэй ее никогда больше не увидит. Они скажут все те слова, которые говорят на прощание, будут милы друг с другом и огорчены расставанием. Они пообещают друг другу писать, и никто из них не выполнит обещание. У Мэй для писем уже есть Марта. Да, им было хорошо вместе. Но с мамой лучше.

А еще Прекрасный Господин передал ей со своим другом-индейцем подарок, когда она уже совсем не ждала и смирилась с мыслью, что ее забыли. Это было что-то тонкое и длинное, завернутое в лоскут мягкой кожи. Она развернула сверток дрожащими от волнения руками, а там – маленькая флейта, вроде той, на которой играет он сам. Мэй дунула, но вышел только жалобный всхлип. Будто воздуху совсем не нравилось томиться в деревянной трубочке. Ну что ж, Мэй будет упражняться, и однажды у нее получится настоящая красивая мелодия.