Бар «Безнадега» - Мира Вольная

Но впереди уже видно какое-то столпотворение. Желание дать по тормозам так, как я обычно это делаю, настолько огромно, что мне приходится закусить губу. Нет. Я не могу сейчас положить малыша на асфальт, останавливаться надо плавно, максимально, и я медленно выжимаю сцепление, настолько медленно, насколько позволяет адреналин.

Зверь подо мной урчит, фырчит, но все же останавливается.

До аварии несколько метров.

Машина пострадавшей и правда похожа на смятую консервную банку. Красный купер вмазался в ограждение, пробил его, на обочине торчит только задница. Вообще, я не люблю аварии. Достаточно проблематично найти не заляпанный кровью участок тела в расплющенной консервной банке. Хуже только пожары и землетрясения.

Внутри тачки горит свет, светятся фары, торчат подушки безопасности в дырах окон… И да, тачка – как сплющенная банка коки, кровища везде. Рядом еще две машины, суетятся люди.

Я давлю вздох и иду. Просто переставляю ноги, верчу в руках мобильник, примеряясь, пытаясь оценить свои шансы на «не вляпаться». Чем ближе подхожу, тем отчетливее понимаю, что не вляпаться не выйдет. Судя по тем участкам тела, что я вижу, за рулем все-таки женщина: длинный рыжий локон, зажатый между подушкой безопасности, остатками головы и металлическими частями машины, не позволяет в этом сомневаться.

Люди не подходят к ней, вертятся бестолково рядом.

Я концентрируюсь и становлюсь для них невидимой.

Их трое: двое мужчин и женщина. Женщина что-то говорит, хмурится, старается держать себя в руках, но у нее получается с трудом, руки заметно дрожат, лицо бледное, лихорадочно горят глаза. Вряд ли эта троица знакома между собой. Они остановились, чтобы помочь.

Пардон, ребята, помогать уже некому.

Я все ближе и ближе к ним, удается разобрать отдельные слова и обрывки фраз. Женщина рассказывает про то, как сама попала в аварию год назад, нервно смеется. Мужики предлагают ей обменятся телефонами, на всякий случай, и она дает свой номер, записывает их. Мне хочется закатить глаза. Как говорил Герберт Уэллс, «Женщины всегда доверчивы, когда дело касается незнакомых мужчин».

Я осторожно обхожу бестолковую троицу, перебрасываю тело через ограждение. Вдалеке уже слышен вой сирен. Троица слишком шокирована, невнимательна, чтобы обратить внимание на скрип гравия под моими ногами, на глухой звук моего приземления. На следы, в конце концов. 

Я останавливаюсь перед водительской дверцей, еще раз внимательно осматриваю тело. Кровь везде: на осколках битого стекла, на ремне, на сидении, на двери, на бежевой подушке безопасности, которая в этот раз ни хрена не справилась. Увы и ах, минус тысяча в карму инженерам-проектировщикам.

От лица практически ничего не осталось, какая-то кровавая каша. Правый глаз выпучен, налит кровью, смотрит на меня, левый закрыт, нос свернут набок, в приоткрытом рту не хватает нескольких зубов. Из щеки торчат осколки стекла.

Милая, с какой же скоростью ты ехала?

Я ищу чистый участок тела. Хоть что-то более или менее не заляпанное кровью, чтобы прикоснуться.

Но такого нет.

Я матерюсь про себя, стягиваю зубами перчатки, тяну руку, чтобы коснуться кожи. Она мягкая и липкая, холодная. Пружинит под пальцами, вызывает ассоциации с антистрессовыми игрушками.

Я отбрасываю ненужные мысли, ищу душу. Зову ее.

Вот только… только души там нет. Этот мешок с костями… просто мешок с костями, абсолютно пустой. Вместо души я чувствую что-то вязкое, тягучее, гнилое. Оно липнет к пальцам, пристает к плоти, впивается, втягивается в меня, и из горла рвется кашель.

Я отскакиваю от тела, одергиваю руку, хмурюсь и подношу к глазам телефон. Что за…

Имя все еще в списке, светится зеленым, место то же, ничего не поменялось. Но… долбанной души в долбанном теле нет.

Я еще раз оглядываю тачку и опять готова материться сквозь зубы, потому что только сейчас замечаю детское кресло на заднем сидении. Пустое детское кресло и маленький синий ботинок возле него. На кресле крови нет. Зад купера вообще мало пострадал. Но чертово кресло такое же пустое, как и оболочка девочки-Карины.

Даже если она выбралась сама, даже если вышла без меня и куда-то ушла, был бы хоть какой-то след, я бы почувствовала ее присутствие, а тут… Абсолютный вакуум, только долбаное вязкое нечто. 

Я перепрыгиваю назад через ограждение, присматриваюсь к людям, запоминаю лица, потом фотографирую номерные знаки машин и иду назад к своему малышу. Вой сирен все ближе.

Люди все так же бестолково суетятся, и я уверена на сто процентов, что это просто люди, так…

Так какого хрена?! Куда делась сраная душа? И что это за липкая дрянь, что все еще у меня на пальцах? Почему имя все еще висит в списке?

Дорога назад смазывается в сознании и расплывается перед глазами. Я не обращаю внимания на дождь, на музыку в ушах, на раздраженных моим поведением водителей. Я сосредоточена и погружена в собственные мысли. Я пытаюсь понять, что произошло. Я стараюсь вспомнить. Вспомнить, слышала ли о таком хоть раз, говорил ли мне хоть кто-нибудь о подобном…

Мне… интересно. Настолько, что этот интерес зудит под кожей, колет иголочками шею, пробирает до основания. Очень интересно.

Андрей Зарецкий

Дверь снова открывается только минут через десять. За это время я успеваю более или менее разобраться с духом в горшке. Он не обезврежен и не испорчен, просто спит. Своего рода душевная кома.  И пока я разглядываю урну на столе, в помещение влетает девчонка, останавливается посреди кабинета, вздрагивает от звука щелчка за спиной. На лице и правда разводы от туши и слез. У нее темно-русые волосы, аккуратный нос и глубокие карие глаза. Действительно хорошенькая. Но… Тупая…

Смотрит на меня затравлено, кусает губы, сжимает в руках сумку.

Дама в беде.

Этакий образ невинного цветочка.

- Ты хотела меня видеть, - морщусь я. Мне не нравится то, что я наблюдаю, то, что ощущаю от девчонки. Там страх, отчаянье и… безнадега. И это все… какое-то слишком детское, слишком чистое. – Вот он, я.

- Вы… - тормозит девочка. – Говорят, вы решаете проблемы, – голосок дрожит, мягкий, неуверенный. Выдает куклу с головой.

Я молчу, смотрю на девочку. Желание напугать ее до истерики с каждой секундой, с каждым ее словом все сложнее и сложнее сдерживать. Не место таким девочкам среди иных, не место таким тепличным цветочкам в «Безнадеге», в моем кабинете. Она не может смотреть на меня, но и не смотреть не может тоже. Ее пугает обстановка, звуки снизу, тишина, воцарившаяся вокруг, ее пугаю я.

- Меня… Я…

Не знаю почему, но раздражает меня девка неимоверно. Пожалуй, раздражает примерно так же, как Игорек.

- Конкретнее, - я готов ее послать. Очень хочу это сделать, но… она ведь не отстанет. Снова припрется. Люди…