Я, Дрейфус - Бернис Рубенс

— Мэтью знает? — спросил я.

— Да. Он поедет туда после работы. Спрашивал, не подвезти ли тебя.

— Попроси его за мной заехать.

Мне хотелось как можно скорее закончить разговор. Я боялся, что Люси сообщит мне какие-то подробности. И почему-то мне не хотелось звонить Мэтью. По той же причине всю дорогу в Кент мы молчали.

Мама услышала, что подъехала машина, вышла нам навстречу. Ждала нас на дорожке, обсаженной розовыми кустами. Я пытался прочитать хоть что-то по ее лицу, но увидел лишь обычную радушную улыбку. А когда мы подошли к дому, на крыльце, к моему удивлению, появился отец. Да, он был бледен, но я страшно обрадовался — я же твердо был уверен, что он прикован к постели и умирает. Мама распахнула руки и обняла нас обоих, что было необычно, и это меня напугало.

— У нас плохие новости, — сказала она. — У папы рак.

Я взглянул на отца. Вид у него был пристыженный. Словно он согрешил и теперь просил о прощении.

— Пойдемте в дом, — сказал Мэтью.

Мы вошли в кухню. Мама уже накрыла стол к ужину, и мы молча расселись. Я взял отца за руку. Думал, она холодная, но он сжал мои пальцы — рука была теплая. Мама подала еду. Видно, она готовила все с особым старанием, блюда были сложные и изысканные. Словно у нас очередное семейное торжество. Отец ел медленно и почти без аппетита, а вот вино пил с удовольствием, поднял тост за наше здоровье, и у меня заныло сердце. Мы в основном молчали и прервали молчание только за десертом.

— У меня есть три месяца, — сказал отец.

За три месяца, подумал я, он может объехать вокруг света. За три месяца он может написать книгу. За три месяца он может сочинить симфонию. Может посадить дерево и увидеть, как оно зацветет. В три месяца можно вместить самое главное в жизни.

— Неужели это нельзя лечить? — рискнул спросить Мэтью.

— Это поджелудочная, — сказала мама. — Оперировать нельзя.

— Но должно же быть хоть что-то. — Мэтью чуть не плакал.

— Есть химиотерапия, — сказал отец. — Лечение жуткое, и даже если сработает, я получу немногим больше времени. Но легче не будет, будет только тяжелее. Я решил отказаться.

— Ты должен попробовать! — взмолился Мэтью. — Папа, прошу тебя!

Он говорил как ребенок, выпрашивающий гостинцы. Даже голос дрожал.

— Это папино решение, — сказала мама.

Отец взял Мэтью за руку.

— Не волнуйся, — сказал он. — Обо мне позаботятся. Мне пообещали, что болей я не почувствую. Я готов. И уйду тихо.

Во мне вскипал гнев. Его ухода, тихого или нет, я не мог допустить. Но я понимал, что выбор может сделать только он. Это его неотъемлемое право.

— Вы должны поехать с нами в Лондон, — сказал Мэтью. — Будете жить с нами. Мы за тобой будем ухаживать.

— Я хочу умереть дома, — ответил папа.

И произнес он это слово безо всяких колебаний. «Умереть» — слово, которое я не был готов употребить. Пусть у него рак, неоперабельный, не поддающийся лечению, но он не должен умереть. Смерть — это что-то другое. Отец задал темп, но я не хотел идти за ним следом. Однако он принял решение, и оно не обсуждалось.

— Давайте не будем больше об этом, — сказал отец.

— А ты, мама? — спросил я. — Как ты справишься?

— Медсестры будут приходить каждый день, — ответила она. — И на ночь. Когда понадобится. Мы справимся, — сказала она растерянно. — Надеюсь только, что вы будете приезжать почаще — когда сможете.

— Я останусь здесь, — сказал я. — Буду ездить отсюда.

— И я тоже, — сказал Мэтью.

Отец тихонько рассмеялся:

— Будет как в старые времена.

И мы с Мэтью ездили каждый день туда обратно, молча. В поезде мы почти не разговаривали. Общее горе словно сковало нам язык, и, хотя мы всегда были близки, теперь наша связь стала неразрывной.

Следующие несколько недель Люси, Сьюзен и наши дети приезжали в деревню на выходные, мы все сидели с отцом и делились воспоминаниями о прошлом. Через некоторое время он перестал вставать с кровати. Рядом с ним лежала нечитаная свежая газета, он перестал слушать любимую музыку. Когда пошли последние недели, как раз закончились занятия в школе, и я целыми днями лежал с ним рядом и держал его за руку. Однажды я заметил, что туалетный столик передвинули так, чтобы отец не видел своего отражения в зеркале. Он, похоже, этого не заметил. Во всяком случае, ничего не сказал. И никто не говорил ему, как он пожелтел. Изредка он разговаривал, но в основном смотрел куда-то в пустоту, будто в глубокой задумчивости. И время от времени поворачивался ко мне и улыбался. Но больше всего меня беспокоило, что он часто смотрел на часы, словно проверял, сколько осталось времени от обещанных ему трех месяцев.

Была суббота, летний день уже шел на убыль. Время неумолимо ползло, но для отца оно неслось к финишной прямой. В тот день он отчаянно пытался сесть. Я приподнял его, помог опереться на подушки и ужаснулся тому, каким он стал невесомым. Он снова взглянул на часы, немного посидел, уставившись перед собой, а потом заговорил. Голос его шел словно не из тела, доносился из другого места, из другого времени. И так оно и было.

— Это был Эмиль, — сказал он. — Малыш Эмиль. Это он застукал ее с молоком. — Он снова посмотрел на часы и улыбнулся.

Я позвал всех к его кровати, мы все взяли его за руки. Крепко-крепко — будто мы его удерживаем.

— Шма Исраэль, — пробормотал он. И все. Его не стало. А мы сидели и смотрели на него. Никак не могли поверить.

Я слышал, как колотится, готовое разорваться, мое сердце. Меня сразило отцовское прощание. Всю жизнь он отказывался вспоминать рю дю Бак. Всю жизнь не хотел отвечать на вопрос «почему», почему он оказался в изгнании. И своими последними словами он признал всё.

Но несмотря на его молитву — а она отзывалась эхом миллионов других «Шма», несшихся из печей, несмотря на его последнее признание, он был похоронен на церковном кладбище все тем же уже постаревшим викарием, который некогда венчал их с мамой. Он сам пожелал, чтобы его там похоронили — это был последний штрих к жизни, прожитой в обмане. Я стоял у его могилы, кидал в нее пригоршнями землю и читал наизусть от начала до конца «Шма», молитву, которую я никогда осознанно не учил, но она с рождения записана в душе каждого еврея. Да, на церковном кладбище, да, с викарием, да, похороны были по христианскому обряду, да, это обман длиною в жизнь, но я семь дней просидел на низкой табуретке в трауре по своему отцу.

Мы уговаривали маму переехать к нам в Лондон. Но она отказалась. Она не хотела уезжать от могилы отца. Поэтому мы с Мэтью остались с ней и каждый день видели, как она все больше отдаляется. Она отказывалась есть, большую часть времени спала, на том самом месте, на котором он ее покинул — хотела соединиться с ним. Она постоянно молилась. Не знаю, кому и на каком языке. Через три недели неустанной молитвы она получила ответ, и однажды утром мы с Мэтью увидели, что она наконец обрела покой. Умерла она от смерти, ни от чего иного.