Размышления о чудовищах - Фелипе Бенитес Рейес

— На самом деле меня зовут не Шейла…

…Короче говоря, там, в «Мире Текс-Мекс», была Йери. Со своей большой изящной задницей. (Будет тяжело объяснить это словами: большая и толстая, но изящная. В общем, я понимаю, что это трудно себе представить и прежде всего трудно в это поверить, хотя было бы очень просто нарисовать это посредством мимики: представьте себе, что держите на своих коленях глобус, а теперь представьте, что ласкаете своими руками половину мира. Представьте так же, раз уж вы начали представлять, что раскаленный вулканический меридиан делит этот мир надвое.)

В то время мы были относительно молоды (ей — тридцать четыре, мне — тридцать два), а относительно молодым не нужны сложные психологические процедуры, чтобы лечь в постель с незнакомыми людьми, потому что они все еще находятся в фазе неразборчивого коллекционирования неожиданностей, предшествующей фазе невольного коллекционирования страхов («Это родимое пятно»). («Я с детства очень верю в Деву Марию Гор».) (И так далее.) В общем, мы с Йери легли в постель вскоре после того, как познакомились. И этот факт, по моему мнению, получил достойное развитие, по крайней мере если учесть, что ложиться с кем-нибудь в постель в первый раз — это явление, имеющее почти всегда много общего с брачным танцем животных отряда толстокожих.

Хуп, в одном из своих цицеронианских припадков, однажды произнес такую речь перед студентами университета, пришедшими к нему за тем, чтобы он организовал им поездку в Таиланд в конце учебного года:

— Кстати, парни, что значит хорошо трахаться с незнакомками? — (И задумался.) —…Я не уверен, правда, потому что работаю с тринадцати лет и не мог зайти так далеко, как вы, но подозреваю, что это означает возможность подумать потом: «Как я мог проделать с ней подобные вещи, с этим существом, у которого, несомненно, есть родители, озабоченные ее образованием и обеспокоенные ее будущим: приковать ее наручниками к изголовью кровати, связать ей руки и ноги, надеть на нее парик, воткнуть в нее вибраторы, засунуть ей китайские шарики спереди и сзади, завязать ей глаза, вставить ей кляп, побрить ей лобок, больно излупить ее по заднице?…» В этом состоит, по крайней мере в теории, хороший трах, я так считаю, особенно если мы говорим о трахе с незнакомками, а ведь именно об этом, судя по всему, и идет речь. Но не забудьте вот о чем: когда вы будете проделывать все эти вещи с бедной тайской сиротой, подумайте о том, что ее родители смотрят на вас с Неба, или куда там попадают тайцы, когда умирают. Обещаете?

Так обычно рассуждает Хуп, и поэтому иногда я в шутку называю его Заратустрой.

Йери… Когда Йери нравилась мне, вначале, когда для меня еще было тайной видеть, как она раздевается, когда ее готовые фразы еще звучали для меня как откровения, когда мои руки дрожали от изумления, постепенно открывая впадины и округлости ее плотного непонятного тела… Однако, в сущности, и все это знают, существует два этапа влюбленности: на первом этапе человек нравится тебе все больше и больше, а на втором этапе человек нравится тебе все меньше и меньше. Первый этап обычно бывает короток, второй — не очень. (Мне кажется, достоинство состоит в том, чтобы не возводить в ранг легенды этот первый этап и избегать того, чтоб второй выродился в постоянный эмоциональный испуг.) (Но как знать…)

Я не собираюсь делать вид, что обладаю на этот счет абсолютной истиной, но я почти убежден, что проблема всяких любовных отношений — это проблема спирального характера.

— Спирального?

Да, спирального, потому что ты проходишь путь от взаимной околдованной чуждости к взаимному смешению душ, чтобы потом двинуться назад и вернуться к исходной точке: взаимная чуждость, но уже без какой-либо доли колдовства. И это логично, ведь ты влюбляешься в человека в период, психологически особый для обоих, но всякое мышление состоит из времени, а время все разъедает и растворяет, это удивительный станок, ежедневно дробящий сознание, — вплоть до того, что однажды настает момент, когда вы оба спрашиваете себя:

— Кто этот самозванец, который спит рядом со мной, который занимается со мной сексом, не чувствуя меня, который ест то же, что ем я, который входит в мой дом без стука?

Но самое обескураживающее заключается в том, что иногда вы доходите до того, что спрашиваете себя:

— Кто этот чужой человек, который готов был отдать жизнь за меня и за которого я бы почти без колебаний отдал жизнь?

Всякие любовные отношения создают иррациональные связи, восстающие против какого-либо логического анализа: убить любимого человека и умереть за него — это вероятности, идущие параллельно, имеющие, в конце концов, общую точку пересечения, почти неосязаемую.

Не знаю, я считаю, что с любовью происходит нечто подобное тому, что происходит с бытовой техникой: у нас ломается стиральная машина, и мы ложимся спать с надеждой, что за ночь после нескольких часов отдыха стиральная машина починится сама.

— Завтра она заработает, — говорим мы себе, прежде чем заснуть, потому что перспектива платить травматологу по стиральным машинам вдохновляет очень небольшое количество людей. — Завтра к центрифуге стиральной машины снова вернутся силы, — говорим мы себе.

Но наступает новое утро, а стиральная машина по-прежнему не работает, само собой. Так вот, с поломками в любви происходит то же самое: мы думаем, что они уладятся посредством магических сил, но это случается очень редко, потому что поломка — это всегда поломка. И повреждения в электроцепи стиральной машины и в электроцепи любви имеют своей причиной не вмешательство взбалмошных духов, нет: в обоих случаях речь идет о механических повреждениях. (Вот так просто: механические повреждения.)

Однако что, если, дойдя до этого момента, мы проникнем в лабиринт философии ради одного только удовольствия проникнуть туда, ради простого наслаждения выдумывать замысловатые метафизические арабески? Почему бы нет? Так что вперед… Итак. По крайней мере, в определенной степени, мне кажется, секрет любви — это результат относительно простой математической операции: сложить неопределенное желание и подходящее тело, умножить результат на переменное число миражей, извлечь из всего этого квадратный корень и, наконец, разделить результат на сумму той абстракции, что мы называем Временем, и той абстракции, что мы называем Реальностью; две абстракции, скажем мимоходом, которые имеют способность постепенно расставлять вещи на свои места и которые превращают в бессмыслицу эту абсурдную математическую последовательность, какую я только что изложил. (Ну, хорошо, признаю, я не Платон. И даже не Плотин. Но поймите, что суть занятий философии заключается в значительной мере в том, чтобы постоянно, безостановочно придумывать фразы в надежде на то, что какая-нибудь прочно осядет в коллективном сознании.) (Потому что цель философа, его триумф, состоит в том, чтоб заражать мысли людей, чтоб проникать туда с теми же самыми намерениями, что и у киберчервя.) (Успешный философ — это гипнотизер, приказывающий тебе думать о смерти и о тошнотворной гносеологии, о фальшивых альтернативах и об онтологии сущего, о бытии и чистом разуме, об ужасе и сверхчеловеке, о душе и о силлогизмах.) (Это торжествующий.) (И простите мне эту болезнь скобок.) (Но дело в том, что мышление обычно привержено скобкам.) (Потому что размышлять означает строить сдерживающую дамбу в русле магматического потока инстинктов, чувств, несвязного и бесформенного животного сознания.)