Айса. Незваные гости - Антон Ферт

// В айсе совершают непоправимые ошибки.

Придется звать Эдварда… Томас знал, что в одиночку не справится. Однако идти и упрашивать очень не хотелось. Перед тем как Томас раскрошил входную дверь и семьи Немесовых и Турановых, Эдвард сильно на него озлился.

Он винил Томаса в том, что голубой столп уехал из города – из-за чего в «Малину» они добирались более часа. Вдобавок Наташа не догоняла, что означало «озаренная смертью» – последняя и важнейшая строчка стихотворения Эдварда. Несообразительность Наташи Эдварда раздражала, а срывался он, как всегда, на Томасе.

Томас тоже не понимал – но на него, балбеса, Эдвард давно забил. А вот ради Наташи он так распалился, что махнул на нить рукой. Послал в дом Томаса, хотя обычно умиротворял сам. У Эдварда получалось гораздо лучше: без криков, разбитых физиономий и раненых сфер. Оттиском раз – и всех разом.

Томас размышлял, что делать… Прикинуться, что никакой сферы не было и в помине?

Уйти и сказать Эдварду, что все чики-пуки – можно, мол, ехать?..

Но врать – совершенно не в духе Томаса. Уж лучше схлопотать по лицу за то, что прервал высококультурную беседу – к тому же оно и так разбито, – чем позволить уникальной взрослой сфере погибнуть.

Легким движением руки Томас смотал крицу в моток – и шустрой, но неуклюжей походкой заторопился к выходу.

Тишина и замогильная вечность явились в гостиную Турановых. Рождественский холод переступил через куски некогда неприступной двери и остужал страсти, кипевшие здесь всего десять минут назад.

Теперь это уже история – и все прах.

На полу – стеклянные осколки, нетронутые сладости и куски плоти. Расплывались и перемешивались лужи крови и дамианы. Стены и потолочных купидонов перечеркнули красные полосы.

Только монархи с картин сияли чистенькие – как одеяния святых. Они свысока, издалека, абсолютно не изменяясь в лицах, смотрели на столь им знакомую жестокую сцену…

Кровь уже не била фонтаном из обезглавленного тела Немесова – она выливалась, как из опрокинутого кувшина. Немесову больше не нужно беспокоиться о кризисе жены и с грустью считать ее морщинки.

Мерно клокотая, кровь выплескивалась на боковину дивана и ноги будто уснувшей Виктории. Поперек абсолютно не красивого лица алел разрез.

Теперь Вике не надо искать другие ответы. И колоть иголками стопы ног – так, чтобы чувствовать боль, но при этом не оставлять следов на видном месте…

А внизу, под телами сына и жены, лежал почти что располовиненный Туранов.

Он был весь красный – как Хосю, который объелся Малины.

В гостиную вошел Эдвард Бах – привлекательный стройный брюнет лет двадцати.

Каждое его движение было стремительно – будто он наносил удары. Лицо продолговатое и сухощавое; остро очерченные скулы и небольшой подбородок. Волосы аккуратно рассекал центральный пробор – как если бы дровосек перепутал голову Эдварда со стволом белой ивы – и топором раскроил его шевелюру фатальной надрубкой. Рельефные губы с притягательной полу-усмешкой. Из-под бровей – зло и умно, по-хищнически – смотрели глубоко посаженные серо-зеленые глаза.

Одет в бордовую рубашку с вьющимися серебристыми лианами и черный костюм-тройку. Пиджак Эдвард оставил в машине. От левого кармана жилета ко второй пуговице карабкалась цепочка карманных часов.

Эдвард бегло оглядел комнату – и приподнял бровь. Обернулся к следовавшему за ним Томасу.

– Томас, честно скажу, такого я не ожидал. Это похоже на экспозицию сцены какого-нибудь глупого и мерзкого сериальчика про следователя, который гоняется за маньяком, да никак его поймать не может, хотя тот ему в своих убийствах оставляет туповатые шифрованные послания. С другой стороны, это настолько пошло, что даже чем-то очаровывает.

Говорил Эдвард быстро – но с богатой интонацией; тоном категоричным и не терпящим возражений – утверждающим истины с высокого насеста. Обычно он вещал с нотками раздражения – но сейчас, из-за приподнятого настроения, желчь обернулась насмешкой.

Эдвард не стал отчитывать Томаса за прерванную беседу с Наташей. Она все равно ни черта не понимала – сколько ей не объясняй. А вот известие об уникальной взрослой сфере заинтересовало Эдварда куда сильнее просвещения девицы. Вдобавок его развеселила окровавленная физиономия Томаса.

– Ну, простите, что пошло… Как получилось. – Томас почесал плечо.

– Ты не понял, балда, мне же нравится – я тебя в кой-то веки хвалю! Штампы тем хороши, что создают норму, с которой можно играть и которую можно разрушать. Если бы я попытался создать похожую сцену, то у меня бы, пожалуй, не вышло так хорошо, как у тебя – нечаянно. Возможно, у тебя природный талант – я об этом, – который никто не замечал и даже не пробовал раскрыть.

// В айсе не раскрывают таланты.

– О чем это вы, герр Эдвард? – нахмурился Томас.

Эдвард подошел к Турановым и соорудил ладонями фигуру-рамку, которую порой делают операторы и фотографы, когда ищут наилучший кадр.

Во время разговора он активно помогал себе руками – это покоряло окружающих, приковывало к нему внимание. В Эдварде чувствовались харизма, целеустремленность, интеллигентность и высокий класс.

– Посмотри, какая композиция и смысловая насыщенность, – сказал он. – Трое здесь – это пирамида людей: мужчина, женщина и ребенок. Это вертикаль возраста и желаний – и при этом жертва большему. Их объединила смерть и обозначила их жизни как несущественные при создании нового и практически вечного. Это ведь верно: жалкие древние египтяне ценны лишь постольку, поскольку пожертвовали своими жизнями при строительстве пирамид, которые дошли до нас и восхищают по сей день. Китайская стена – из этой же прозы. Впрочем, я сторонник более индивидуального подхода, ты знаешь, я не люблю, когда личность размазывают, и она исчезает бесследно – а у тебя именно это и происходит, мне не нравится. Безличная слава – это не по мне.

– Эм… – протянул Томас.

– А тут двое: женщина-Ева сидит, мужчина-Адам лежит у нее на коленях – их тела формируют практически правильный крест. У нее обезображено лицо, а у него нет головы – это символ религии, где, опять же, нет места личности, но, наоборот, есть запрос на ее отсутствие. Важно безличное тело – и, следовательно, беспрекословное послушание догмам. Снова это твое безличное, Томас… Для введения: личность и ренессанс эгоизма убили средневековую церковь и сформировали новую эпоху – и ты явный ее противник. Ты, вероятно, противник всякого индивидуализма и проповедуешь коллективный подход во всем. Ты взываешь к душе зрителя, показывая великие государственные пирамиды и первоосновы религии. Это потрясающий манифест, Томас! И при этом у тебя прослеживается феминистский уклон, ведь женщина сидит, а мужчина лежит, а не наоборот. Ты случаем не профеминист?

– Профекто?.. – не понял Томас. – Герр Эдвард, если вы не поспешите, сфера точно умрет.