Мировой кризис. Восток и Запад в новом веке - Тимофей Сергейцев

Как то, что было всего лишь частью предложения, грамматической формой, «подлежащим» в переводе на русский язык, которое ограничено в своей сущности «сказуемым» о нем – и не более того, – материализовалось в источник универсальной воли, направленной на саму себя, на власть, не ограниченную ничем, кроме самой себя? Ответ на этот вопрос и будет историей Нового времени, которая пока не написана. Сделаны лишь первые шаги к ее пониманию.

Ницше выразил, а Хайдеггер, разбирая формулы Ницше, отрефлектировал европейский нигилизм, отрицающий как на теоретическом (неолиберальная демократия, коммунизм), так и на практическом (глобальная война, революция) уровне любую метафизику, кроме метафизики субъекта, превращающий всё в ценности, то есть предмет целиком субъективного распоряжения и представления, оценки и переоценки, использования, в конечном счете утилизации и уничтожения. Хотите убить Бога? Превратите Его в ценность. Собственно, это и было сделано. Ницше уже все было ясно, Хайдеггер объяснил ситуацию всем.

Более многословное, сугубо эмпирическое описание западного кризиса дает О. Шпенглер в общеизвестном, но мало кем прочитанном из-за обилия материала, «Закате Европы». Хайдеггер был очень недоволен Шпенглером из-за привязанности последнего к материалу (рабской, по мнению Хайдеггера) и даже утверждал, что Шпенглер не мыслит. В чем суть этого упрека? Для Хайдеггера принципиально было осмысление кризиса Запада, которое, если состоится, будет указывать и на выход из него, по крайней мере принципиальный. Шпенглер же описывает безвыходную ситуацию, логичный и неизбежный конец Запада, лишь имеющий протяженность в неисторическом времени, указывая при этом, что русских все это не касается.

Загадкой (которую немцы не собирались разгадывать) Россия была и для Маркса. И неудивительно: выводы, которые уже Ленин сделал из трудов Маркса, освободив идею власти, основанной на знании социальных и исторических законов от частных обстоятельств гражданского конфликта буржуазии-нанимателя и пролетария-наемника, привели к построению государства, выходящего по своим возможностям далеко за пределы, предусмотренные классическим представлением Платона – Гоббса.

Собственно, Ленин и был уже первым постмарксистским практиком, политиком. Шпенглер, в отличие от установки Ницше – Хайдеггера на историософский анализ ситуации Запада, хотел убедиться в том, что выхода нет на уровне всей совокупности конкретных обстоятельств европейской культуры и ее достижений, которые он взялся рассмотреть исторически. За это Шпенглера так не любит интеллигенция, особенно наша, которая верит «в культуру», особенно в западную, вполне натуралистически и вульгарно-материалистически отождествляя ее с наполнением музеев «культурными ценностями», центров городов – «историческими» зданиями, а библиотек – книгами.

Правда, Шпенглер, рассуждая о «культуре», имел в виду устремленность социума к чему-то за пределами, как писал сам автор, социальной «зоологии», к которой он относил целиком «цивилизацию», то есть жизнь больших городов в ее наилучшей устроенности. Под культурой Шпенглер понимал источник воли к жизни, стремление выразить своей жизнью нечто, содержательность жизни. Именно это утрачено (вполне закономерно) Западом, что и привело его к времени его гибели, доказывает Шпенглер. «Цивилизация» без «культуры» погибает, как тело без души.

Наша интеллигенция зачитывалась «Игрой в бисер» Г. Гессе, произведением, принадлежащим к немецкой критической мысли. Настолько ли нужно ей вводимое Гессе философско-историческое понятие «фельетонистической эпохи», когда рассуждение балерины об атомной физике в газетах популярнее – и потому ценнее – рассуждения самих атомных физиков.

Главный вопрос, который исследует Гессе, работая над романом в самый разгар Второй мировой войны (Шпенглер писал свой труд в разгар Первой), состоит в том, может ли культура жить, не развиваясь – раз уж развиваться ей некуда (вот кто действительно исследовал конец истории). Если да, то придется ли сделать это принципом ее существования через материальное отделение мира культуры от мира цивилизации как своего рода современных монастырей.

Образ статичного, мертвого мира культуры Касталии просто завораживал позднюю советскую интеллигенцию (когда стал доступен перевод «Игры в бисер» на русский язык, точнее, сначала на украинский). Возможно, так эти люди находили обоснование своей культурной бездеятельности, справедливости выплаты зарплаты исключительно за чтение книжек. Гессе, однако, делает иной вывод из своего мысленного эксперимента: нет, не может так существовать культура, Касталия не имеет смысла.

Как бы ни раздражал Шпенглер Хайдеггера своей близорукостью, но последний признает, что Шпенглер дело знает и данные, а также его эмпирическое (научное!) обобщение точно и справедливо. Обратимся еще к одному важному критическому выводу немецкого историософа, сделанному в самом начале его обзора западного кризиса. Шпенглер отвергает общепринятую схему истории, навязываемую Западом.

Вот его слова: «Схема «Древний мир – Средние века – Новое время» передана нам церковью и есть создание гностики, т. е. семитского, в особенности сиро-иудейского мирочувствования в эпоху Римской империи».

Далее: «Итак, к двум дополняющим друг друга понятиям, язычества и христианства, воспринятым во временной последовательности как исторические эпохи (что, по его мнению, неверное отождествление. – Прим. авт.), прибавлено некоторое завершающее третье, «Новое время», которое, со своей стороны, странным образом не допускает дальнейшего повторения того же приема и, будучи подвергнуто многократному «растяжению» после Крестовых походов, оказалось неспособным к дальнейшему удлинению».

И наконец: «Но совершенно недопустима подобная манера трактовки всемирной истории, когда каждый предоставляет полную волю своему политическому, религиозному или социальному убеждению и придает трем фазам, к которым никто не смеет прикоснуться, направление, непосредственно приводящее к местонахождению самого автора».

Иными словами, Новое время – плод науки, так же как Средние века – плод христианства, а античность – плод язычества. Однако ни из чего не следует, что переход от одного к другому есть вектор исторического развития, «прогресса». Но либеральная идеология и ее пропаганда основана именно на этой схеме. Более того, наша культурно-бездеятельная, остающаяся по сути своей поздне-советской интеллигенция очень любит обязательно детализировать западную схему истории, вставляя между Средними веками и Новым временем непременный Ренессанс, а также акцентируя в Новом времени Просвещение и обязательно приговаривая, что у нас-то в России ни Ренессанса, ни Просвещения не было, – ergo в России все еще Средневековье со всеми гуманитарными последствиями.

Разумеется, у нас всего этого «возрожденческого великолепия» не было, мы живем в культурном симбиозе с Западом, но сугубо в своей исторической последовательности других событий. Это никак не освобождает нас от ответственности за культуру и цивилизацию европейского, средиземноморского корня, к которому мы генетически принадлежим, но никак не в западном варианте его перерождения.